Сольвейг не лжет. Ей не больно. Не так, как было в первое мгновение, когда чья-то злая воля не то нутро поразила, не то разум. Но нутро это ничего. Телу можно приказать себя исцелять и восстанавливать. А вот если кому сил хватило разума коснуться, это совсем иное, это дурно, это тяжело, это плохо могло кончиться и для Сольвейг, и для Вацлава, который только-только жену обрел, а теперь вновь потерять ее мог, если только кто-то и впрямь решился на что-то отчаянно-дурное. Но страшнее всего не самой умереть было и не мужа оставить – он сдюжит, он сила, какой она больше ни в ком не видела и не знала ни прежде, ни теперь. Страшнее всего было оставить сыновей без защиты, поддержки и покровительства могущественной длани колдуньи. От того она и говорила себе, что все в порядке. От того и повторяла себе, что ничего дурного не происходит, никто не навредил ей всерьез и навредить не посмеет. Говорила она то и Вацлаву тоже, чтобы не тревожился понапрасну, не лишал себя блаженного покоя, не искал корни зла в княжеском тереме, потому что все здесь было тем корнем. Следовало ей удержать мужа от мести, удержать мужа от беспокойных поисков, удержать от решений, которые могли ему навредить, но только сил сейчас нет спорить. Голос его в голове ясен и чист, а вот в ее звучит тихо, почти неслышно, потому что силы сейчас на другое уходят.
И не болит ничего, и не тошнит, и кости не ломит, а все равно дурно, плохо, тело точно желает душу изгнать. И дышать тяжело, и не дышать невозможно, и в холоде быть сил нет, и жара угнетает. Все окна распахнуты, суетятся рабыни, суетятся комнатные девки, компрессы меняют, отварами княгиню отпаивают, а ей все дурно. Легче становится после прихода жреца, да только хоть и признает Сольвейг, что не только жрецы Трота, что-то умеют, а все-таки за малыми исключениями не дает к себе прикасаться. Читает жрец какие-то свои заговоры, велит княгиню поить отварами, после них и впрямь легче становится, лишь слабость неимоверная, но за сим все. Здесь бы целителя хорошего откуда-нибудь из Ругаланна, да только где взять-то? Не в Ругаланн же теперь за ним ехать, но и других идей, других решений тоже пока нет.
- Сообщу княжичам, - напугано бормочет старшая комнатная девка, что еще с самого Беловодья с нею, но Сольвейг рукой взмахивает, давая понять, чтобы и думать не смела тревожить сыновей. Еще только этого не хватало, чтобы они переживали, чтобы они боялись и тревожились за нее. Нет-нет, пара дней, сама встанет и навестит обоих. А до тех пор им их мальчишеских забот вполне хватит. Где во дворе мечом помахать, где какую ерунду сотнику Яровита внушить, где еще каким ребяческим непотребством будни в ожидании скрасить. Дети ведь. Ни к чему им совсем были взрослые заботы, ни к чему им были взрослые тревоги. Ведь если Сольвейг поправится, то им нет нужды тревожиться, а если не поправится, то там уже иные заботы начнутся. Вот только мысли о последней вероятности женщина держать при себе и не думает. Поправится, конечно, чего уж там? Ни одному колдуну не довелось до сих пор ее сгубить. И этому, кем бы он ни был, не удастся тоже.
- Не прошу быть в стороне, Вацлав, но прошу тебя быть осторожным. Не верю я в то, что это князь или княгиня. Ни Яровиту, ни жене его то не свойственно. Быть может, одна из наложниц, а быть может, кто-то иной по просьбе местных, считающих, что я слишком далеко зашла, посмев едва ли не Великой княгиней называться, но это все пустое. Не ищи заказчика, нужно найти исполнителя. И Вотаном прошу тебя, собой не рискуй, - отвечает она ему мыслями, не словами, покуда в покоях Вацлава нет, но знает, что не послушается, что осторожен не будет, что Вацлав всегда на ее стороне, даже если сторона та полна опасностей, страхов, тревог и сомнений. И это единовременно заставляло женщину еще сильнее любить супруга, но и бояться за него. Ведь она знала, что за ее обиду он воздаст сторицей, но враги Сольвейг всегда были куда как опаснее любого из врагов, которых привычно так называли смертные.
К моменту, как мужчина добирается до ее покоев, Сольвейг становится еще немного лучше. Ей даже кажется, что она может встать с постели, но вместо этого она лишь садится, облокотившись спиной на изголовье кровати. Женщина силится улыбаться супругу, но нужды врать ему нет. Он знает ее – счастливую, огорченную, здоровую и в болезни, радостную и злую. Он узнает ее и теперь, полный решимости узнать, кто посмел поднять на нее руку, пусть и фигурально.
- Разве ты можешь быть еще ближе, Вацлав? – она улыбается, касается пальцем своего виска, давая понять, что он у нее в разуме, а быть подле ее покоев вовсе не обязательно. Не хотелось бы, чтобы кто-то навредил еще и ему тоже. Не хотелось рисковать чьей-то жизнью, кроме собственной, но даже в такую угрозу колдунья верила едва ли.
- Я позволю тебе все, о чем ты просишь. Разве ты когда-нибудь знал отказ? – лишь единожды. Когда держал ее окровавленную руку и просил отказаться от своих Богов. Но это было так давно, что теперь и не верилось вовсе. Сольвейг хочет попросить супруга остаться, но в этот момент в покои заходит Яровит. Без предупреждения. Без стука. Без одобрения. Что за отвратительные манеры для того, кто звал себя князем Гардарики?
- Благодарю, Владыка. Буду ждать, - отзывается вежливо Сольвейг, меньше всего желая, чтобы муж оставлял их наедине с князем, но это тоже сейчас вызвало бы подозрения. А потому женщина провожает усталым взглядом Вацлава и поднимает ледяную гладь голубых глаз на Яровита.
- Что ты ему наговорила, ведьма?! – шипит он, налетая на нее, как коршун. И Боги свидетели, это он зря. Он боялся посланника Великого Круга, но не понимал, что чем больше пытался устранить угрозу в виде Сольвейг, тем глубже копал себе яму. Случись что с женщиной в стенах этого дома, Вацлав ему никогда не простит. И всему его роду не простит тоже.
- Ваша Светлость забывается, - ледяным тоном отвечает колдунья, - Я не обязана держать ответа ни перед кем, кроме Богов и Его Преосвященства. Но поверьте мне на слово, его лучше не сердить, - в иных обстоятельствах, женщина оставила князя, чтобы послушать, что еще он скажет, но сейчас она внушает ему, что он желает уйти поужинать, и он уходит. А Сольвейг, наконец, может укрыться парой одеял и уснуть тяжелым болезненным сном.
Всю ночь ей снится хмарь и кошмары. Ведьма то и дело ворочается в кровати, а когда, наконец, вскакивает, опуская босые ноги на ледяной пол, чувствует, как задыхается. Она подбегает к окну, упираясь ладонями и жадно ловя воздух губами, - Нечем дышать, - отвечает она вбежавшей комнатной девке, позволяя той убрать волосы госпожи за спину и начать обмахивать ее. Приказывают и позвать жреца, но к моменту, как тот приходит, ведьме уже успевает стать лучше. И вместо долгих заклинаний она просит снова приготовить ей ванну, в которой лежит до самого рассвета, а затем просит подготовить ее к прогулке по саду. Тогда-то ведьма и понимает, что пропал ее костяной гребень с мелкой россыпью сапфиров. Подарок Огнедара на какой-то из дней рождения. Женщина хмурится и тотчас же понимает, как навели проклятие. У кого-то был ее волос. И вероятно, что не один.
Она выходит в сад, заворачиваясь в плащ. День светлый, ясный и довольно теплый, но Сольвейг чувствует себя дурно, а от того ей и холодно до дрожи. Но она все равно идет по пустым тропинкам, чтобы отнюдь не сразу обратить внимание на шевелящийся куст, а следом и еще один. Дохлую собаку увидеть колдунья ожидает меньше всего, а еще двух – и подавно. Откуда тут взялись зомби, поднятые рукой некроманта? О, Сольвейг знала ответ. Ведь кто-то же навел на нее проклятие.
Она могла бы закричать, но не стала. Знала, что если двинется с места, твари тотчас же на нее набросятся. А из оружия, кроме собственного разума, при Сольвейг не было ничего.
- Вацлав! – она обращается напрямую к мужу изо всех своих сил, надеясь, что он уже не спит. И вместо того, чтобы объяснять проблему, просто пропускает его в свой разум, позволяя в одночасье увидеть то же, что и она сама.
- Подпись автора