В голове назойливо шумит, перед глазами плывет от усталости, но в остальном Сольвейг чувствует себя не так уж плохо. Не так уж плохо для той, что поверила тому, кому не следовало верить, для той, которой пришлось усилием ментальных способностей отключить в себе чувства хоть на какое-то время, потому что в большие битвы с кровоточащей раной в самом сердце не ходят. Это скажет любой полководец. А северная ведьма в этой стезе была из числа опытных. Она выиграла не одно такое сражение. И этого ей не могли простить настолько, что на свое представление, на свою маленькую бездарную игру собрали и весь Великий круг, и всех желающих полюбоваться за тем, как колдунья примет свою судьбу. И она примет. Вот только судьба эта будет вовсе не такой, какой ожидали ее враги.

Тяжелые цепи на тонких запястьях и лодыжках тянут к земле. По меркам Алатыря, стоять перед толпой в круглом амфитеатре в одной камизе – унижение хуже некуда, но Сольвейг не была бы собой, если бы ее это задевало, беспокоило, тревожило, трогало. Они могли бы притащить ее сюда голой. Вряд ли это смогло бы хоть что-то изменить. Вряд ли это могло избавить ее от надменного взгляда. Вряд ли это могло убедить ее перестать смотреть на присутствующих свысока. Вряд ли это способствовало ее правдивым ответам на вопросы. И вряд ли это судилище на самом деле для нее хоть что-то значило.

Они здесь уже несколько часов. И мужчины, и женщины, в большинстве своем, смотрят на нее как на диковинную зверушку. Сольвейг знает, кто-то из них одобрительно похлопывает Вацлава по плечу, поздравляя его с блестящей победой, и ведьма поздравит тоже. Непременно. Сейчас, когда боль от предательства не ощущается, как не ощущается вообще никакая боль, она в состоянии оценить усилия ученика Китежа, его выдержку, его умения, его искусную ложь и все его усилия. Это и впрямь было виртуозно. Ведь он победил ее самой большой женской слабостью. Умением любить. И глядя на него сейчас, женщина думает лишь о том, что это ее глупость, ее доверчивость, ее самомнение привело ее сюда. Враг навсегда остается врагом. И ей следовало это знать, не обманываясь слабыми и бессмысленными надеждами на то, что чувства южанина могут быть правдивы. Думала, что победила Китеж оружием, которое Белому городу было незнакомо? Вздор. И за этот вздор ей предстояло ответить.

Сольвейг смеется, и смех ее звоном разносится по всему амфитеатру, без сомнения, раздражая тех, кто возомнил себя ее судьями. Им невдомек, что воля их недостаточно крепка для той непосильной ноши, что они на себя взяли. Им невдомек, что ведьма не признает ни одного суда над собой, кроме суда Одина. Им невдомек, что ее магия не такая, как их, а значит, они не смогут ее разгадать, ее принудить, ее сломать. Испытания разума не есть испытания плоти, но и то и другое подвластно колдунье, ведь она – менталист. Сила ее может быть не видна, как у того колдуна, за которым повсюду следовал огонь и который лелеял мысли, как будет этим огнем выжигать ее теле символы власти Китежа, но сила ее была велика так, как многим здесь и помыслить было сложно. И Боги свидетели, станется так, что они пожалеют о том, что решили проверить эту силу на себе.

- Вы так и не поняли? – вопрошает она, разводя руки, закованные в цепи, в стороны и вращаясь вокруг своей оси, тем самым, обращаясь ко всем присутствующим, - Китежские вымески не могут меня судить, ибо единственная власть надо мной – власть Всеотца моего, Одина, он есть единственный судья моему имени и моей сути, - голос ее громок, ровен и тверд, как никогда прежде не был. Сталь гремит в том голосе. И это сталь небесная, божественная, не земная, не человеческая. Кто бы смел ее оспорить? Кому хватит на это непотребного дерзновения? Пусть заглянет Сольвейг в глаза. И пусть увидит все то, что она может в обход амулетов, которыми они обвешались не из понимания – из страха. Ибо там, где есть понимание, страха нет.

- Поостерегись, Сольвейг! Мы собрались здесь, чтобы судить тебя за преступления против веры Алатыря, и у нас есть на это законное право, признанное Алатырскими богами, - высокий мужчина в чернеющей мантии вызывает в колдунье насмешку. Все они вызывают. Такие полные собственного чванства, такие уверенные в собственной победе, такие обремененные обилием церемоний и формальностей. Кто бы смог противостоять ей, выстояв в битве один на один. А от того Сольвейг запрокидывает голову и золотые локоны рассыпаются по ее спине и плечам, заставляя часть мужчин испытывать не чувство ненависти, вовсе нет. Желание обладать во что бы то ни стало.

- Это вы, - наконец, развернувшись к говорившему, колдунья вдруг понижает голос, перестав и смеяться, и улыбаться. Взгляд ее полон острых льдов Ругаланна и угрозы. Угрозы, которой большинству здесь нечего было противопоставить, - Вы поостерегитесь. Ибо вас самих скоро будут судить судом высочайшего из Богов. Судом Всеотца Одина, - едва ведьма успевает заговорить, как захват на ее горле члена Великого Круга заставляет ведьму дернуться. Воздушная стихия вьется змеей на ее шее, но вьется недолго. Она даже не успевает поднять руки, чтобы воспротивиться, вместо этого рывком, не таясь и не пытаясь щадить оппонента, проникает в его разум. Пара секунду и его жалкая никчемная жизнь известна ведьме от и до. И вот змея вьется уже не вокруг ее шеи, а вокруг шеи колдуньи из первого ряда. Та отчаянно царапает свою шею, а ее возлюбленный отец и наставник силится не подчиниться воле северянки, но не может. Кровь льется из его носа, покуда Сольвейг держит контроль, но если кто-то думал, что ведьма будет милостива, то она не будет. Потому что когда член Великого Круга взмахивает второй рукой, женщина вспыхивает, точно спичка. Вопли боли и ужаса, а равно паники окружающих, разносится по всему амфитеатру. Ведьма отпускает контроль, и ублюдок кидается к своей жареной дочурке.

- Еще раз смеешь коснуться меня своим никчемным даром, и я уничтожу все, что тебе дорого, - вряд ли колдун, в рыданиях силящийся потушить жареный труп, слышит ее, но Сольвейг это и неважно. Покуда напуганная публика стремительно покидает судилище, ведьму силой тащат обратно в клетку, в которой ее держат из все того же страха. Но для менталистов не было преград. И чистое железо не могло здесь никого защитить. Им следовало приготовиться к ее приезду. Но сейчас ведьма владычицей этого места входит в свою клетку, подняв подолы камизы, как прежде поднимала подолы самых дорогих своих платьев. Они думали, что заперли ее? Быть может. Но еще недоумевали, что и себя заперли вместе с ней.

Подпись автора

Сольвейг знает, что за ее действиями последует расплата. Ей не простят того, что она, даже здесь, когда ее хотят подвергнуть суду за ее прежние несуществующие преступления в Хольмгарде, не соглашается признавать правомерность вершимого над ней суда, а равно уничтожает тех, кто встает у нее на пути. И она не остановится. Но теперь они поняли, с какой силой имели дело. Ведьма не сомневалась, что в Китеже найдется не один колдун, способный ей противостоять или хотя бы попробовать. Она, однако, сомневалась, что найдется колдун, который постиг тайны северной магии настолько глубоко, что залезть ей в голову и начать ее контролировать. О, она умрет, но все ее знания, вся ее сила, вся ее свирепая мощь умрет вместе с нею. И они не получат и капли тех знаний, что она хранит у себя в голове, а равно пожалеют о том, что решили приговорить ее к смерти. Солнце обеспечивало жизнь, но еще солнце разящими лучами могло уничтожить все на свете. И отнюдь не только в полдень.

Женщина здесь всего несколько дней, ее до сих пор не били и не пытали, хотя теперь она убеждена в том, что это почти неизбежно. Никакого суда над нею они не устроят, вовсе нет. Больше не рискнут и не захотят, потому что второго такого представления не переживет кто-то еще. А что-что, жизни свои колдуны Китежа ценить умели, причем настолько, что испытанный ими ужас явственно свидетельствовал об этом, ни тенью сомнения не накрывая сознание колдуньи. Значит, они предложат ей что-то, потребуют чего-то, чего-то захотят. Чтобы она уступила место жрецам Алатыря в Хольмгарде? Чтобы она раскрыла свои знания? Чтобы она научила алатырцев магии севера? Или просто ткнут ее ножом и оставят медленно истекать кровью до смерти прямо в этой клетке? До сих пор от ведьмы никто и ничего не требовал, а потому она понятия не имела, чего именно ей ждать. Но как ни странно, а перспективы ее не пугали. Вероятно, потому что выключив все эмоции, которые неизменно все равно происходили из разума, она отключила в себе и способность бояться тоже. Потому что в противном случае женщина, на которую прежде боялись поднять руку, вряд ли могла бы так спокойно относиться к перспективе почти неизбежной расправы над самой собой. И после свершенного, эта расправа обещала быть масштабной и очень жестокой.

Темница – не самое привычное место для Сольвейг, для женщины, которую привечали на севере, как мать, как наставницу, как советницу и как жрицу. Ей плохо здесь. Ей дурно дышится, дурно спится, дурно ощущается. Думается совсем не дурно. Думается ведьме всегда одинаково. И пока алатырцы размышляют над возможностями, которые могут применить к колдунье, она уже прощупывает и ментальные защиты стражников, и имеющиеся здесь артефакты, и иерархию, и крепость чужой воли. О, у кого-то даже есть к ней сочувствие, а кто-то испытывает страсть к познанию того, что известно ведьме с севера. Они еще не знают этого, но они станут главными ее мишенями, когда она сможет отсюда выбраться. Сейчас женщине еще неизвестно, что для паутины, которую она сплетет и которая позволит ей бежать, понадобится намного больше времени, чем несколько дней. Год и один день здесь будут невыносимы и чудовищны. Но она уже разбрасывает крючки так, чтобы сплести их воедино в нужный, ответственный момент, и получить тот результат, которого она желает, тот результат, который ей так сильно необходим даже не для удовлетворения собственного тщеславия, а для выживания. И в эти моменты, когда она занимает разум своими планами, еще не подозревая, как близка будет к тому, чтобы сломаться, ей упрямо кажется, что она не только выберется, но и уничтожит Китеж следом. За одно то, что они взрастили гнилую погань в душе колдуна, единственного, которого она смогла полюбить. И за то, что посмели думать, что могут иметь над нею власть. Никто не мог. И даже Вацлав потерял это право.

Как и любой другой менталист, приближение знакомого разума она ощущает задолго до того, как носитель появляется в непосредственном поле зрения. А от того колдунья знает, кто решил ее навестить. И будь ее чувства сейчас открыты, а не заблокированы, она бы, быть может, проникла в его голову острой иглой и сокрушила сознание. Не убила бы, вовсе нет. Так милосердна к Вацлаву она не была. Он ведь не был. Она бы свела его с ума и заставила бы желать смерти, желать быстрого избавления, которое никогда бы не пришло. Как там говорили? Если Боги хотят наказать человека, они наказывают его безумием. Поступок этого мерзавца заслуживал того, чтобы Боги покарали его самым ужасающим способом. И в этот раз ведьма была готова к тому, чтобы быть их карающей дланью и самым жестоким орудием.

Но у Сольвейг сейчас нет никаких чувств. Она вообще ничего не ощущает. А потому, Вацлав в ее разуме присутствует исключительно в качестве предателя. В качестве первопричины всего происходящего, в качестве фактора, который нужно будет использовать, а затем устранить так жестоко, чтобы он успел пожалеть, но не успел раскаяться. В Китеже это было неизвестно, но самым чудовищным преступлением на севере считали предательство. И все, что Сольвейг могла предложить Вацлаву теперь – быть зажеванным Нидхёггом, в чьей пасти он будет гнить вечно.

Она молчит, не произнося ни единого слова. Быть может, Вацлав и слышит оскорбления и слова, которые она могла бы произнести, ведомый собственными иллюзиями, порождаемые воспаленным умом, опоенным зельями, но колдунья не произносит ни единого слова. Потому что ни единого ее слова он не достоин. Она вообще не знает, зачем он пришел. И не верит ни его мольбам, ни его нынешнему поведению. Поверила уже однажды. И вот, чем все это кончится. Но почему-то от этого женщине становится смешно. Смешно из-за собственной наивной глупости. И она смеется – громко, переливисто, как если бы не ожидала в этой темнице своего палача, а наслаждалась приготовлениями к пиру.

- Так, значит, вот, чего они желают, - произносит она, холодным умом оценивая перспективу предложения, которое совсем скоро будет ей брошено. Мысли начинают цеплять одна другую, заставляя колдунью судорожно соображать. Она не думала о том, что местные ублюдки решатся на такую глупость. Требовать от нее принятия Алатыря. Этого, разумеется, никогда не будет. Да и не могло быть по определению. Но они поняли ее ценность и отказались от идеи суда, желая сделать ее алатырской жрицей под милостивой дланью Китежа. Ярость такая сильная, что даже установленные в уме блоки на несколько мгновений срывает, заставляя женщину судорожно сделать глубокий вдох, возвращая себе самообладание. Все-таки стоило лучше потрудиться и заблокировать намертво не только свою боль, не только разбитое сердце преданной и униженной женщины. Ей сейчас был нужен здравый ум. А здравый ум требовал полного отсутствия каких бы то ни было эмоций.

- Чтобы я приняла Алатырь и оказалась в этом змеином логове одной из самых смертоносных гадюк. Как же глупо, - выплевывает она, точно не замечая вообще присутствия Вацлава, точно не думая, что он имеет какое-либо значение теперь, когда уже выполнил свою роль не палача, но предателя. Они ведь этого хотели? Ученики Китежа всегда следовали заданным ролям. Как им и следовало.

- Ты так и не понял, Вацлав? – и она знала, что каждое слово он передаст своему наставнику, что его предательство не закончилось, когда он привез ее сюда, - Я есть воля и суть Всеотца Одина. И покуда это так, смерть для меня предпочтительнее измены. Вам в Китеже верность неизвестна, предательство есть ваше червоточное нутро. Но даже самая страшная смерть не заставит меня предать мою веру и моего Бога. Ибо вам то неведомо, но он не оставил меня и здесь, - хотя и испытывал ее верность. Но верность колдуньи была велика. И в том было ее наказание за то, что Сольвейг посмела забыть, кому на самом деле ей надлежит хранить верность. Любовь к мужчине? Что ж, предстоящие страдания были достойной платой за собственную глупость.

- Зачем ты здесь, Вацлав? – смерив его высокомерным взглядом и поджав под себя ноги, спросила ведьма, - Если ты думаешь, что я все еще настолько глупа, чтобы верить твоим словам и твоим ядовитым слезам, то ты явно меня недооцениваешь.

Подпись автора

Можно было кричать, утверждая, что Вацлав ошибается. Что сила Алатыря никогда не будет равна силе Трота. Можно было, как ребенку, как ее ученику, объяснять ему, что вера испытывается самыми тяжелыми и кровавыми способами, и что Сольвейг, ступив на эту дорогу, всегда была к этому готова, как должен быть готов любой жрец. Можно было сказать ему, что путь в Вальгаллу проложен ей с того самого дня, как она приняла на себя жреческий сан и отслужила воле Всеотца своего столетия. Многое можно было сказать, крикнуть, прошипеть или прорычать. Какая разница? Разве не главным было то, что оставалось неизменным для них обоих отныне и навсегда? Она обязательно выживет. Найдет способ, любыми силами вырвется отсюда. И никогда не забудет ему этого предательства. И пусть такова была суть Алатыря, который обучил его быть ублюдком и в ответ на раскрытое сердце отвечать жестокосердием палача. Пусть так. Но не забудет случившегося она именно ему. Потому что именно он так искусно обманул ее ожидания, надежды, ее веру и даже ее магическую силу. И он заплатит ей за это такую высокую цену, какая была доступна лишь ему одному, потому что никого другого Сольвейг не подпускала так близко.

- Если ты хотел, чтобы я жила, у тебя был прекрасный вариант, - шипит она ему прямо в лицо, содрогаясь не перед силой Алатыря, для нее не существующей, но перед его прикосновениями, что были сейчас неприятнее прикосновения змеи, - Нужно было не лгать мне о любви и не тащить меня трофеем в город мерзавцев, подобных тебе, - вот и все, что она ему отвечает. Не находит ни сил, ни желания говорить ничего больше. Потому что говорить тут было не о чем. Потому что он бы все равно не понял, потому что алатырское нутро в нем было сильнее всего человеческого. Сольвейг могла винить его, сколько ей было угодно, но все дело было в том, что наиболее виноватой перед самой собой, была она же сама. Кого винить за свою глупость? Кого винить за то, что доверилась и полюбила подлую змею? Никого. Разум должен возобладать над чувствами всегда. Без исключения. Это первое правило, которому обучались все менталисты. Кажется, ведьма его изобрела. И сама же его ослушалась. Неудивительно, что она платила за это такую высокую цену. И неудивительно, что она не отпускала на волю своих эмоций. Потому что боль и осознание собственных ошибок сейчас могли бы ее уничтожить, могли бы превратить ее в ничто. А перед лицом битвы, которая ей предстояла, это было самой плохой идеей. Самой жестокой по отношению к самой себе.

Она провожает Вацлава спокойным, пустым взглядом, стараясь ни единой мыслью не цепляться за него. Потому что понимает, что если позволит себе это – потеряет концентрацию на действительно необходимых делах и явлениях. А Сольвейг собиралась расправиться с этим городом беспринципно и жестоко. И на это у нее уйдет очень много времени. Сплести тонкую паутину бесконечной ментальной связи, оставить крючки на каждом, кто может принести ей новую информацию, посмотреть ее глазами на людей, места и карты местности. И остаться незамеченной, разумеется. Увы, последнее представление, устроенное на судилище, конечно же, мобилизует все резервы местных жрецов. А как бы ни был велик дар самой колдуньи, глупо было отрицать, что таланты местных менталистов, пусть и единичных, мало, чем уступают ее собственным. А раз так, значит, она будет в опасности все время. И нет, дело было вовсе не в том, что они станут ее пытать, захотят ее убить или предать еще одному суду. Дело было в том, что желая, чтобы она приняла Алатырь, они желали и чтобы она раскрыла им свои знания. Но ни то, ни другое, было невозможно.

Ожидание тянулось медленно, как смола. Но Сольвейг умела ждать. Дурные мысли одолевали ее, но она умела держать их под контролем. Боль билась в виски, но женщина подавляла и ее усилиями своей воли. Пока этой воли еще хватало.

Она не знает, с кем говорит, когда утром ее притаскивают в просторное светлое помещение, от которого по-первости слепит глаза. Эти ублюдки никогда не представляются, да и в общем-то, ведьма все равно не собирается называть их иначе, чем «эти ублюдки». Ведь они таковыми и были. К чему придумывать им другие названия? Цепи больше не тянут к земле, Сольвейг стоит, вытянувшись струной, а светлые волосы рассыпаются по плечам и спине. Даже в этой обители смерти и порока – все одно. Она остается северянкой, женщиной и жрицей. И она знает, что это их злит.

- Сольвейг – очень красивое имя. Сила солнца, так ведь это переводится? Не удивляйся. Я хорошо знаю Ругаланн и его культуру, его язык и его обычаи. Хуже знаю его магию, но это ведь вопрос наработок, не так ли? Так же, как и вопрос веры? – голос его спокойный, мелодичный и переливистый. Будто бы даже дружелюбный. Но ведьма знает, что это обманчиво. Друзей в этом месте у нее не было и быть не могло.

- Если вопрос веры для вас – вопрос наработок, то быть может, вам и не стоит быть жрецом более? – тянет ведьма в ответ, лениво скользя взглядом по сторонам. Она слышит тихий смех, но не отвлекается. Потому что эта беседа значит для нее намного меньше, чем можно было себе представить.

- Какая решительная категоричность, Сольвейг. Неужели такая умная женщина, как ты, никогда не думала, что Боги не определяют для нас одного пути, но все неизменно говорят об одном и том же, даже не будучи одним. И этот как раз то, о чем я хотел поговорить с тобой. Ты – жрица Верховного Бога Трота. И у нас тоже есть такой. Боги наши во многом похожи, и я пригласил тебя сюда, чтобы ты, презрев свое упрямство, отвергла Трот и приняла Алатырь. Мы готовы предоставить тебе немыслимую честь, которой ни одна жрица не получала уже восемь сотен лет. Ты сможешь стать жрицей Перуна, Великого нашего Бога, который примет твой талант и оценит его по достоинству. Разве ты никогда не думала, что Ругаланн слишком мал для тебя? – и недолго думая, он подходит ближе, протягивает кубок с отменным южным вином, который Сольвейг осушает до дна, не опасаясь ни яда, ни зелья. Она слишком давно хочет пить, так что и кубок с водой следом выпивает почти залпом. Нет, это не было принятием озвученного предложения, но и глупую принципиальность женщина сохранять не собиралась. Она собиралась выжить. А это требовало от нее есть и пить. Потому что отключить боль было возможно. Уйти в себя настолько, что даже не слышать ничего, что тебе говорят – тоже. Но физическое тело было слабо. И оно требовало от нее хотя бы минимальной заботы.

- Передайте Перуну мое почтение, - и слова ее звучат насмешливо и высокомерно, никаким почтением в них и не отдает вовсе, - Но верность моя Всеотцу абсолютна. И даже между смертью и предательством, я выберу смерть.

Ее бьют без звериной жестокости, на которую привычно способны стражники, которые не обременены умом, но бьют сильно. Сольвейг нарочно не отключает физические ощущения, потому что знает, что это опасно, а еще потому что в этот же момент она дозированно отпускает свою душевную боль, давая выход заблокированным эмоциям. Разум, мечущийся между защитой разбитого сердца и страдающего тела, не дает до конца прочувствовать ни то, ни другое. Все сливается в единую какофонию немыслимого страдания, и тогда Сольвейг кричит. Кричит, потому что ей не стыдно кричать. Ее никогда никто не бил, так что переживать физические страдания ей до крайности сложно. И ей никто никогда не разбивал сердца, так что эмоциональная боль тоже для нее в новинку. И женщина не собирается делать вид, что дело обстоит иначе. Нет, она кричит, а слезы катятся по щекам. В отдельные моменты кажется, что переживать это почти невыносимо, но Сольвейг заставляет себя снова и снова, пока понимает, что сил больше не осталось. И тогда она снова перекрывает поток. Моральная боль глохнет, а когда мужчины перестают наносить удары, и физическая становится слабее тоже. Но ее она не гасит до последнего. Пока жрец тщательно осматривает ее на предмет смертельных повреждений с приторной заботой. Вспышка в глазах ведьмы дает понять, чем он может заплатить за это.

- Я только хочу помочь, - предупреждающе вскидывается мужчина, с виду довольно молодой. И почему-то Сольвейг ему верит. Верит в эту странную философию: я служу мерзавцам, я не испытываю к тебе негатива, я знаю обо всем, что ты натворила и я знаю, что ты – нам не друг, но я сочувствую всему живому, а значит, я помогу и тебе. Он помогает. Ровно настолько, чтобы сломанные ребра не мешали дышать, а внутреннее кровотечение не привело к смерти. Даже дает умыться, чтобы смыть немного крови с лица. Но больше не делает ничего. Болит каждая клетка тела, так кажется Сольвейг, но теперь она не мучает саму себя – отключает все ощущения, зная, что организм уже осознал факт наличия повреждений, а потому начнет регенерацию, даже не чувствуя боли.

Вопреки ожиданиям, на эту ночь ее не запирают в темнице, а вместо этого пихают в клетку на улице. Как дикого зверя. Как человека, лишенного всего человеческого. Они думают, что так смогут сломить ее гордость, а значит, и ее саму, но ведьма клянется себе, что не смогут. Клянется и холодным вечером, и ледяной ночью, и очень ранним рассветом, который бледноватыми лучами подсвечивает окровавленную кожу, заставляя Сольвейг вытянуться навстречу солнцу, покуда оно все еще давало ей силы, ведь свет солнца был светом Всеотца.

Подпись автора