Пустота княжеских покоев заполнена тишиной и мерным дыханием Ригинлейв. Она лежит на кровати, задумчиво вертя в руках побрякушку, которую сняли с Ратибора, и которая в иных обстоятельствах вообще не заинтересовала бы женщину. У них было достаточно украшений в сокровищнице для того, чтобы не испытывать тягу к чужим. Но с этим предметом, что-то было не так, что-то неладно, что-то… Да, можно было бы предположить, что после ссоры с мужем, не видя пока твердой перспективы разрешения конфликта ни с ним, ни с Беловодьем, она цеплялась за какую-то ерунду. Кто-то сказал бы, что за соломинку, но даже соломинкой это не было. Что могло сделать и какое значение имела ничего не значащая побрякушка, отобранная у пленника? Украшения не оканчивали войну. Украшения не мирили жен с мужьями. Украшения не были признаком хорошей дипломатии и хоть сколько-нибудь значимой ценностью. Так что в Ригинлейв вполне можно было заподозрить женщину, которая занимается ерундой просто потому что не может заниматься ничем больше. Она и сама подозревала в себе такую. И кто бы мог ее за это осудить? Кто бы посмел сказать ей хоть одно слово? Кто бы встрял со своим никчемным советом, которого княгиня не просила, потому что ничьи советы ей нужны не были, но еще потому что никто вообще не должен был лезть в эту ситуацию?

Да, Ригинлейв уже успела пожалеть о том, что рассказала о своих намерениях даже Вигмару. А теперь она не хотела никому и ничего рассказывать, в том числе, об их ссоре. Князь уехал в Фоборг, потому что стройка в Фоборге потребовала от него срочного участия. Когда вернется? Кто знает? Стройка длительный и основательный процесс, может быть, когда-нибудь позже. Хотя вообще-то Ригинлейв понятия не имела, куда на самом деле уехал супруг, вернется ли он хоть когда-нибудь и есть ли у них шанс на примирение. И в иных обстоятельствах это отчаянно беспокоило бы женщину, заставляло бы ее предпринимать шаги или измышления, которыми она постаралась бы разрешить сложившуюся ситуацию, но сейчас дыра в ее груди затягивала в себя любые эмоции, оставляя только пустоту. И эту пустоту могло заполнить либо возвращение мужа, либо заключение мира, которого ярл так сильно желала для своего края, для самой себя и для своего народа.

Так она проводила часы. Женщина знала, что если желает как-то решить эту ситуацию и справиться с этими обстоятельствами, самое время садиться за письменный стол – писать Огнедару, писать Яровиту, писать даже загорскому ублюдку. Дипломатия выстраивалась именно так, но все, что смогла заставить себя сделать женщина – подняться и написать на остров Туманов, чтобы прислали жреца, способного наложить магию нерушимой клятвы. Зачем? Что это будет за клятва? Как Ригинлейв намерена ее заключать? С кем именно? У нее не было ответов, она просто знала, что это необходимо. И пока все действия женщины были больше похожи на хаотические попытки сделать хоть, что-нибудь, ведь она не знала, что именно следует делать, всем вокруг только и оставалось терпеть и полагать, что у ярла есть план. Но плана у ярла не было.

Единственным человеком, который смел нарушать бесцельное времяпрепровождение княгини, конечно же, была ее мать. Но и Рангрид своими вмешательствами доводила себя и дочь до опасной грани, когда Ригинлейв могла просто приказать страже вышвырнуть ее и больше не пускать. Слишком глубоко ярл была погружена в свои мысли, чтобы позволить кому угодно еще отвлекать ее. И пока она вращала перед своими глазами украшение на натянутой между пальцами цепочке, окружающим лучше было ее не трогать. А потому, ждал совет, ждали просители, ждали хэрсиры, хирдманы, ждали все. Ригинлейв не то, чтобы отказывалась от исполнения своих обязанностей, она просто делала это тогда, когда считала нужным. И если совету было приказано собраться после захода солнца, значит, ему придется подчиниться и сделать, что говорят.

Устав от неопределенности и понимая, что близка к тому, чтобы довести Ригинлейв до точки невозврата, Рангрид не стала в очередной раз вмешиваться сама. Вместо этого после полудня в покои зашел старый, чуть ли не древний хольмгардский жрец. Высокий мужчина явно не походил на колдуна нескольких веков возраста, но княгиня точно знала, что он служил еще при ее далеких предках, а стало быть, он был очень и очень стар. Ему позволены были некоторые вольности при дворе ярла, потому что в городском храме он тоже нес свою службу очень и очень давно, а в период взросления Ригинлейв какое-то время обучал ее. И эта связь, образовавшаяся между наставником и его ученицей, позволяла надеяться на то, что княгиня и теперь окажется снисходительна.

Она и оказывается. Ведь вместо того, чтобы вышвырнуть мужчину за шкирку из своих покоев, женщина переводит на него усталый взгляд своих льдистых глаз, а затем возвращается к разглядыванию своей игрушки.

- Пришел сказать, что я должна немедленно подняться и делать то, что велит делать мне долг, как ярлу, потому что так повелели Боги? Тогда, передай им, что я не в настроении, а свои обязанности выполняю и без чужого вмешательства, - наверное, грубо звучало, но сейчас Ригинлейв было совершенно и абсолютно все равно.

- Пришел сказать, что ярл сама знает, что ей нужно делать, а людям вокруг не нужно вмешиваться, потому что им не дано знать, насколько тяжела ноша власти, что дарована тебе Всеотцом, - хрипло отзывается мужчина, опирается на свой посох и обходит комнату, обновляя защитные ставы, - И если хочешь знать, то к твоему мужу это тоже относится. Потому что как бы сильна ни были его обида, она существует лишь от того, что ему никогда не понять, что такое быть ярлом и отвечать не только за себя и свои желания, но и за целый народ и целую страну, вверенную тебе твоими предками, - это точно не то, что Ригинлейв ожидала услышать, так что она опускает руки с цепочкой, упирается локтями в кровать и приподнимается на них, хмуря лоб.

- А ты думала, я пришел учить тебя, как надо выполнять твой долг ярла и как следует вести себя с мужем? – он кривит губы в злой усмешке, что-то трет на стене, а затем режет свой палец ритуальным кинжалом и наносит новые защитные знаки, - Нет. Я здесь для того, чтобы благословить тебя на исполнение тех решений, которые ты приняла для себя и для государства. Потому что я знаю тебя с раннего детства, Ригинлейв. И знаю, что для Ругаланна ты сделаешь только самое лучшее, - он разворачивается к женщине и подходит ближе, стуча посохом по полу, - Так что, если ты считаешь нужным выпустить мальчишку и договориться с его братом, значит, так надо. А если твой муж не поддерживает тебя в этом и не готов понять – на то его свободная воля. И ты не должна принуждать его к иному. Как и он не может принуждать тебя. И твоя мать тоже. И все люди вокруг, но… - он поднимает палец вверх, как делал в детстве княгини, привлекая ее внимание к своим словам, - Что бы ты ни решила, делай это. Хватит лежать на кровати и жалеть саму себя. Один возложил на тебя венец ярла не для того, чтобы ты днями и ночами исходила жалостью к себе, а для того, чтобы ты выбирала пути и шла избранными путями. Идти, лежа на кровати, не представляется возможным, - и Ригинлейв вздыхает, но все-таки поднимается на ноги. Ей не становится легче, но она знает, что жрец прав. И что она не может вечно провести в своей постели. А когда он чертит теплой кровью из своего же пальца руны на ее лбу, бормоча слова благословения, за прежнее бездействие даже становится немного стыдно.

- Благодарю тебя, Бёдольв, за эти слова, и твое благословение, - она итак знала все, что он сказал, но озвученные вслух, эти слова и впрямь почему-то подействовали ободряюще. Ригинлейв вздохнула, вымученно улыбнулась жрецу, а затем подошла к кровати и взяла с нее цепочку с небольшим тяжелым украшением на ней. Она протянула ее мужчине, и тот взял предмет в руки, глядя с присущим жрецам вниманием, - Ты знаешь, что это такое? Есть в этой вещи, что-то ценное, кроме материальной значимости? – княгине казалось, что непременно есть, но она не была уверена. И пока Бёдольв осматривал побрякушку, ей показалось, что прошли века. Но вскоре жрец подул в крошечное отверстие, которое Ригинлейв полагала основой крепления для цепочки, несколько раз повернул верхнюю часть, хотя ярл готова была поклясться, что украшение было цельным, а затем, держа за край, резко взмахнул рукой. Когда он протянул вещицу женщине, на ладони ее оказалось раскрытое изображение божественной триады Трота. И удивление, которое она испытала, было связано отнюдь не с тем, насколько искусной была работа и как так вышло, что целых три идола поместились в таком маленьком кулоне. Удивление было связано с иным. Что их боги делали на шее у княжича? И для чего было их прятать? Ответы на эти вопросы лежали на поверхности.

- Очень тонкая и изящная работа. Кто бы ни подарил тебе этот медальон с секретом, он определенно был очень искусен и в знании Трота, и в ювелирном мастерстве, - прокомментировал мужчина, уже направляясь к двери. Увидев в глазах Ригинлейв огонь, который, как ему показалось, он смог зажечь своей беседой, жрец удалился, оставляя княгиню наедине со своими мыслями.

- Переведите княжича Ратибора в верхний ярус темниц, - тот, где и света было побольше, и условия куда как мягче. Служанка тотчас же бросилась исполнять, а Ригинлейв еще час растерянно вращала свое невероятное открытие в руках, прежде чем сообщить, что она спустится в темницу, чтобы увидеться с пленником. С собой женщина прихватила лишь украшение, которое положила в карман платья, два кубка и кувшин с отличным вином, привезенным еще ее отцом из-за моря, из какого-то из набегов.

Верхний ярус был светлее, чище и суше, а камеры здесь были просторнее, но это все равно была темница. Место, где не стоило находиться ярлу. Но хватало и того, что она взяла сюда двух ульфхеднаров – меньше не позволил бы взять Халбранд и защитный брактеат – меньшее не позволили бы взять собственные предубеждения.

Ригинлейв не помнила, когда последний раз была в темнице, но ступала она уверенно. И порог камеры княжича, запертой намертво, переступила уже очень скоро. Только теперь ей довелось рассмотреть четырнадцатилетнего мальчишку, в котором едва ли угадывался его отец. Было ли это к лучшему? Время покажет. Теперь же Ригинлейв, дабы не устраиваться с ним рядом на соломенной лежанке, позволяет служанке бросить пару подушек, а сверху постелить шерстяное покрывало, чтобы княгиня могла сесть на них. Один из ульфхеднаров и хотел бы остаться внутри, но его женщина тоже оставляет снаружи. И велит запереть дверь. Разговор, который они собрались вести, не терпел лишних ушей.

- Здравствуй, Ратибор, - спокойно и ровно приветствует его Ригинлейв, а затем разливает вино по кубкам. И демонстративно отпивает из обоих, давая понять, что бокалы не были отравлены. Хитрость втирать яд в бокал, а не добавлять его в напиток на севере неизвестна, здесь брезгуют такими методами, но на юге наверняка. И женщина демонстрирует свои отнюдь не агрессивные намерения весьма открыто, после чего пододвигает кубок к мальчишке.

- Я спрошу тебя только один раз, княжич, - отпивая вина, и глядя прямо на юношу, медленно произносит княгиня, - Ты и твой брат исповедуете Трот?

Подпись автора

Ригинлейв не слишком долго устраивалась на подушках, так что у нее была возможность не упустить реакцию Ратибора и понять по ней все. В иных обстоятельствах женщина могла бы достать из кармана медальон в раскрытом виде, показать княжичу и посмотреть на его реакцию тогда, но сейчас в этом не было никакой нужды. Не краснеет, не нервничает и не переживает тот, кто не попался на неотвратимом. А одно испуганное выражение лица, быть может, лишь показавшееся ярлу испуганным, говорило ей достаточно.

Можно было не продолжать распивать вино, проявляя неуместное радушие, а подняться и уйти. Никакие ответы Ригинлейв нужны более не были. Но она оставалась. Потому что ей мало было знать. Не планируй она мирного договора, не планируй она использовать все происходящее себе на пользу, непременно обрадовалась бы теперь, ведь такой козырь в рукаве мог бы уничтожить княжескую династию Беловодских в одночасье. Китеж никогда не одобрит такого князя, а народ, тот самый глубинный, далекий от власти, ни за что не примет иноверца. Не говоря уже и о том, что за Великим князем, который является изменником веры, не пойдут другие князья, это попросту невозможно.

Так что, пожелай княгиня воспользоваться известным ей откровением себе на пользу, она бы не продолжала сидеть в камере, глядя на княжича – на холеного, напуганного, уставшего и невинного мальчишку, который знать не знал, что такое война, через что прошел Ругаланн и почему он вообще здесь оказался. Дитя, взращенное в Великокняжеском саду. Что он знал о потерях? Что он знал о преступлениях своего отца? Вопросы эти крутились в голове Ригинлейв, покуда она продолжала находиться в камере. Потому что пользоваться своим знанием во вред Беловодским она не намеревалась. Способ уничтожить их безо всякой войны теперь был у нее в руках. Но Ригинлейв не хотела. Мальчишка же этого не знал. А потому отрицал то, что понимали они оба.

Можно было из милосердия к нему, сказать, что она все поняла и нет нужды отпираться. Но княгиня не отказывает себе в удовольствии наблюдать за княжеским смущением, растерянностью и испугом. Она бы рассмеялась, но не хотела быть к подростку жестокой. Наверняка ему велели хранить эту тайну под страхом смерти, ведь он бы подставил не только себя, но и своего брата. И был уверен в том, что теперь так оно и есть. Тем забавнее было смотреть за тем, как мальчик пытается отрицать то опасное, что жило в нем, по всей видимости, с раннего детства. Мать-северянка была приговором своим детям изначально. А уж посвятившая их вере во Всеотца, она была опасна даже тогда, когда не находилась рядом. Как Владимир мог это пропустить? Чем он думал? На что надеялся? Теперь они этого уже не узнают. Он получил то, что заслуживал, не зная милосердия, мудрости и терпения к одному из своих княжеств. Ригинлейв могла бы быть так же жестока к его сыну. Но не будет. Потому что в ней милосердия, мудрости и терпения было намного больше.

- Я не спрашивала тебя о том, что исповедуют на юге, Ратибор. Я спросила о вере, которую исповедуете ты, твой брат и твоя мать-северянка, - твердо произносит Ригинлейв, не отрывая взгляда от мальчугана, как если бы она и впрямь пока еще не понимала, что к чему. Наверное, можно было забавы ради прямо сейчас достать медальон, чтобы дать понять ребенку, что нет никакой нужды больше скрываться. Не получится. Она уже все знает. Чтобы сохранить свой секрет в тайне, не надо бы попадаться их людям, не надо было вообще приезжать в Ругаланн, рискуя своей жизнью, но прежде того – жизнью своего родственника. И все-таки, он был здесь. И эта поездка дорого обходилась ему и его семье. Пожалуй, Ригинлейв хотелось знать, стоило ли оно того. Ведь хотя Ригинлейв не была матерью, она бы, без сомнения, поседела, если бы узнала, что ее ребенок оказался в плену у врага.

- Зачем ты приехал на север, Ратибор? Для чего тебе так сильно нужно было оказаться в храме твоей матери? – о, княгиня прекрасно знала, где он проводил время и что именно там делал, но она понятия не имела, для чего. Что за знания такие были в храме Эгедаля, где теперь орудуют люди Хорфагеров, что мальчишка ради них готов был заплатить своей жизнью? Или это не он был готов, а его прислала его ведьма-мать? Никакой практической значимости эти вопросы не имели. Ригинлейв просто было любопытно. Как и многое другое, о чем они могли поговорить, пока никуда не торопились. Некуда было торопиться. Ратибор все равно никуда не сбежит из темницы. И не выйдет отсюда, пока Ригинлейв так не решит.

- И кто из твоих родных знает, куда именно ты направился? – потому что если никто, то вскоре письмо княгини станет в Гардарике большим сюрпризом. Не то, чтобы женщину особенно интересовали чувства врагов, но совершенно определенно можно было сказать, что первым произведенным эффектом, полным чрезмерных эмоций можно будет воспользоваться. А впрочем, вестимо, там все отлично понимали, что станет с княжичем, если только они вздумают не последовать условиям Ригинлейв. Переговорщик должен был прибыть вскорости и иметь самые обширные полномочия из всех возможных. В противном случае, мальчишка рисковал быть укороченным ровно на размер своей головы. Чего не сделаешь ради страны и ради своего долга ярла? Если уж княгиня не пощадила с этой целью отношения свои с мужем, то вряд ли она пощадит ребенка врага, особенно, если это и впрямь будет угрожать северу.

- Так значит, это правда, - наконец, заключает Ригинлейв и отпивает вино из своего кубка, - Вы исповедуете Трот. Кто твой бог-покровитель? – невзначай спрашивает женщина, задумчиво глядя на мальчишку. Кажется, кто-то из стариков говорил, что Сольвейг была жрицей Всеотца. Повезло ли мальчишке быть благословленным его именем? – Держи, - она извлекает из кармана платья раскрытый медальон, - Не теряй больше. На севере считают, что идолы богов священны, было бы неприятно, окажись они в руках того, кто желает причинить тебе вред.

Подпись автора

В глазах многих тот факт, что будущий князь Огнедар и его единственный, на данный момент времени, наследник исповедуют Трот, менял вообще все. Переворачивал с ног на голову. Ведь этот конфликт начался еще далеко в прошлом, когда мать княжича встретилась на пиру Горма с Владимиром, требовавшим, чтобы в Ругаланн пустили Алатырь. А теперь Горм был мертв, Владимир тоже, а Ратибор и его брат исповедовали Трот, и это вряд ли удалось бы кому-то поменять, судя по тому, как остро мальчишка воспринял и утрату, и возвращение своей священной реликвии.

Отчего-то в это самое мгновение Ригинлейв стало отчаянно горько. Горько, потому что всего этого вообще могло бы никогда не случиться. Могло не быть никакой войны, если бы Владимир не сунулся со своим Алатырем на север, не обрел уверенность наличием наложницы-северянки рядом с собой, не протянул бы свои руки в край, который был ему непонятен. А если бы он сам принял Трот или мог предположить, что его наследники примут, это обязало бы его защищать север, и Святогор жарился бы в Нави намного раньше, чем его туда отправила Ригинлейв. А впрочем, было ли это так или княгиня лишь выдавала желаемое за действительное? Могло ли так статься, что Великий князь и тогда бы счел девчонку недостойной правления и последовал бы все теми же путями? Ригинлейв не знала. Но глядя на его сына, в глазах которого теперь стояли слезы, она испытывала не желание мести, не желание заставить кости павшего Великого князя вращаться в гробу. Она ощущала жалость. К себе. И к мальчишке, который никогда не был виноват в этом противостоянии, но все равно был вынужден отвечать за него лишь только потому что его отец был тем, кем был.

И все-таки Владимир проиграл. Проиграл не только потому что был сожран мертвецами. Не только потому что Ригинлейв с мечом наперевес вошла в его тронный зал и заняла палаты, не только потому что его сын был у нее в руках. А потому что все то, за что он боролся, оказалось прахом. Женщина стала править севером. Алатырь не появился в этом крае, а любые попытки его навязать вели к катастрофе. Его сын был сторонником Трота. Ярл победила его во всем. Им никогда не доводилось увидеться, исключая завершающий этап битвы при Ярге, но если бы ей довелось посмотреть в глаза Великому князю сейчас, она бы ничего не почувствовала. Потому что одержала над ним победу в каждом из пунктов, которых он так опасался и так сильно избегал. И этого Ригинлейв было достаточно, чтобы не испытывать ненависть еще и к его сыну. И все же, она собиралась одержать последнюю, завершающую победу. Она собиралась не стать, как Владимир. Не последовать своим слабостям и страхам. Своей боли, которая напоминала, что из-за принятого решения ушел Вигмар. Она собиралась все сделать правильно. А правильно это так, чтобы дети не отвечали за ошибки своих отцов и не следовали теми же путями, которыми следовали их отцы. Это было правильно. И так было нужно, чтобы положить конец всему тому кошмару, который долгое время казался Ригинлейв бесконечным, а быть может, вообще наказанием за то, что она, женщина, взяла на себя непосильную ношу, оставшись единственным живым ребенком ярла Горма.

- Мне помогли, княжич. Украшение почему-то зацепило мой взор, и я долго крутила его в руках, не понимая, что же в нем такого особенного. Жрец Хольмгарда мне подсказал, а откуда он знает, мне неизвестно. Может быть, уже видел такие вещи, а может быть, был знаком с твоей матерью, которая и научила, вестимо, тебя прятать свою веру так, чтобы она не стала очевидной ни для кого больше, - Ригинлейв отвечает без раздражения, спокойно и ровно. Ей не за что было сердиться на Ратибора, как не за что было ему мстить. А потому, его вопросы вовсе не казались ей неуместными, предосудительными или раздражающими. Они были естественны для мальчика в сложных обстоятельствах, да и для любого человека, напуганного перспективой раскрытия одного из страшных его секретов, - Очевидной ни для кого больше твоя вера не станет, Ратибор, - обещает Ригинлейв, глядя в полутьме на ребенка, - Я не собираюсь использовать эту информацию против тебя, твоего брата и твоей матери. И да, я просто отдают тебе твой медальон. Наше единение с Богами не происходит исключительно через вещи, разумеется, потому что вера, прежде всего, в голове и в сердце, но… - она вздыхает, а затем устало улыбается, - Иногда ей нужна поддержка. Особенно в таких местах, как темница. И в этом случае лучше иметь при себе, что-то, что поможет укрепить дух.

Ригинлейв неоткуда было знать, каково это – жить в темницы. Она и теперь-то была здесь только потому что приводить княжича в замок было не вполне разумно и безопасно – слишком много у него было недоброжелателей. Но теперь женщина намеревалась это изменить. Она поднялась со своего места, подошла к двери, жестом подозвала служанку. Переговаривались они недолго, но очевидно было, что распоряжений ярл дала предостаточно. Оно и не удивительно, ведь смена статуса узника была отнюдь не будничным делом, а одно то, что Ригинлейв позволила княжичу перейти на верхний ярус, и без того было милосердием высочайшего уровня.

- Нет, Ратибор, - вернувшись на свое место и проследив за тщательно закрывшейся дверью, вновь обратилась женщина к своему вынужденному гостю, - Я знаю, в твоих представлениях и в мыслях, которые тебе старательно внушали на протяжении долгих лет войны, Ругаланн был главным врагом, а я – изменщицей, предательницей и ругаланнской сукой, которую ждет виселица, - не было нужды это подтверждать, Ригинлейв итак знала, что ни в чем не ошиблась, - Но правда в том, что не я начала эту войну, не я желала ее продолжения и не я была жестока, несправедлива и предвзята к твоему отцу или Беловодью. Все было совсем наоборот, - она снова улыбнулась и допила вино из кубка, после чего налила себе еще половину.

- Беловодье и Ругаланн сильно отличаются друг от друга, но это никогда не казалось мне поводом для разногласий, которые могли бы довести до войны, - женщина вздохнула, вообще не зная, зачем обсуждает это с мальчишкой, из которого волной хлестал максимализм по законам его возраста. Максимализм этот не был очевиден сейчас, но это лишь вопрос времени, вопрос момента, когда Ратибор пойдет в отказ и заявит, что княгиня все врет и наговаривает на его отца, - Владимир же считал, что если женщины Беловодья неспособны к правлению и годятся только на то, чтобы рожать детей, значит, и женщины Ругаланна такие же. Но… - она усмехается, давая понять, как относится к этому утверждению, - Нет. Женщины Ругаланна другие. И он, не считаясь с этим, не считаясь с нашими обычаями, по которым девочек не выдают замуж в четырнадцать, ведь это считается дикостью, прислал сюда своего друга и ставленника, рассчитывая, что тот заменит меня на престоле Ругаланна, когда придет время, - она развела руками, точно вообще ничем не могла объяснить такого решения, - Мой отец подчинился. Святогор прибыл в Хольмгард. Я стала его женой. А он – ублюдком, который оскорблял наш народ, наши обычаи, нашу знать и нашу веру. Но что важнее, он оскорблял самый ценный драгоценный камень в сокровищнице Ругаланна – меня. А этого ему простить не могли, - она не собиралась делиться с мальчишкой подробностями своей личной жизни. Хватит и того, что ей уже довелось сказать, - Когда Горм умер, Святогор потерял всякий стыд. Он казнил многих достойных людей, у почти всех достойных – отобрал их дома, заставив прятаться по лесам, как диких зверей. Он забил мою кузину до смерти кнутом за то, что она отказалась стать его любовницей. Он не пощадил и меня, - Ригинлейв достаточно было чуть повернуться и сдвинуть край платья у плеча ниже шеи, чтобы юноша мог увидеть обрывок глубокого шрама. Другим повезло больше – силой зелий они затянулись, оставив лишь белые полосы, а не глубокие уродливые борозды, или того хуже – княгиню калекой.

- И тогда я поклялась себе, что я освобожу родной край от его власти. Я и раньше так думала, еще до смерти моего отца, но тогда мне казалось, что достаточно будет просто развестись с ним или дождаться, пока он сам сдохнет. В конце концов, Святогор был старше меня на двадцать лет, а мужчины на севере нередко умирали от ран, - но только не этот. Не умирал от ран тот, кто редко сам вступал в сражения, свое мастерство день ото дня оттачивая только на внутреннем дворе замка, - Но после всего, что произошло, я поняла, что этого мне недостаточно. И тогда я решила убить его. И убила. На хольмганге – сражении один на один, - она цокнула языком и отпила вина, смачивая горло после долгого рассказа. Картинки того сражения все еще мелькали перед глазами, - Видишь ли, Ратибор, это честная битва. Северный обычай возводит ее в число самых достойных и благородных сражений. После него не остается вопросов. Ты доказываешь свою силу и то, что Боги на твоей стороне. А потому, у твоего отца не могло было быть ко мне никаких вопросов, но, - она салютует ему кубком, - Эти вопросы остались. Ты спросишь, желала ли я войны тогда? Нет. Даже тогда я ее все равно не желала. Но если бы я не начала, Ругаланн бы сгинул, потому что твой отец не намеревался прощать мне мою победу над моим ставленником. Так что я сделала то, что было необходимо для защиты Ругаланна, своей власти и будущего своего народа. Это было моим долгом, а не желанием, - она повела плечом, глядя прямиком на княжича, - Но я достигла всего, к чему стремилась. Мне не нужна война. Северу она не нужна. И я – не твой отец и его ставленник, Ратибор. Я не убиваю детей. И я не мщу детям за ошибки, совершенные их родителями.

Подпись автора

Странно было, пожалуй, сидеть вот так с сыном своего павшего врага и беседовать, как если бы никогда и ничего не случалось. Вдвойне странно это было для Ругаланна, где врагов принято уничтожать в момент, когда ты впервые назвал их врагами, да и с их детьми не особенно церемониться, ведь они считались повторением родителей. У недостойного отца не может быть достойного сына. У недостойной матери будет такая же дочь. Ригинлейв знала эти правила с раннего детства, а потому гордилась своими предками, своим отцом и своей матерью, ведь они были и оставались людьми вполне соответствующими морали и нравственности севера. Но с точки зрения княгини, Ратибору повезло куда как меньше. Потому что, быть может, Владимир и не был выродком и мразью, как был Святогор, но ушел он от него ненамного дальше, и как правитель состоялся едва ли. Не хотела бы Ригинлейв, чтобы гражданская война, мятеж вассала и обвинения в несостоятельности когда-нибудь обрушились на нее. И благодаря Владимиру, у нее был отличный пример того, как не следовало делать и вести себя.

Да, для мальчишки Владимир был, в первую очередь, отцом. Хорошим ли? Это ярлу было неизвестно. С ее точки зрения, плохой человек не может быть хорошим отцом, но Ратибору, конечно же, могло казаться иначе. По многим причинам. И наверное, Ригинлейв не следовало в это лезть, не следовало пытаться объяснить ребенку, что его отец был ублюдком ничуть не лучшим, чем Святогор. Ведь, в сущности, для нее не было ничуть важным, одобряет ли Ратибор ее, считает ли ее законченной сукой, которую следовало убить и очень жаль, что не получилось. Какая разница? Ригинлейв было совершенно безразлично мнение княжича на ее счет. И вряд ли могло так статься, что ее рассказ мог его чему-то научить. Ведь родители, зачастую, боги для своих детей. Когда-то и ярл Горм был для дочери образцом идеального правителя и родителя, а флер его святого идеала стал рассеиваться лишь после его смерти. Так следовало ли княгине пытаться, что-то объяснить Ратибору? Или надлежало дать ему понять все, что он захочет и будет способен, когда придет час? Жестокое разочарование в отце могло и никогда его не постигнуть, если никто не расскажет ему правды. А ведь вряд ли на юге были те, кто готовы рассказать хоть, что-то, кроме того, как вероломные северяне предали своего Великого Князя и начали Великую Смуту.

Наверное, в иных обстоятельствах, с иными людьми и в ином настроении Ригинлейв не стала бы ничего говорить больше. Но отчего-то сейчас ей хотелось. Быть может, потому что мальчишка был наполовину северянином, и как северянин он имел право знать. А быть может, потому что обстоятельства располагали. И покуда у самого Ратибора болело в груди из-за его отца, у княгини болело из-за ухода Вигмара, а значит, в сущности, из-за самого мальчишки, его глупости, его появления здесь. Нет, женщина вовсе не хотела сделать ему больно в отместку. Она вообще не хотела делать ему больно. И видя слезы на глазах ребенка, Ригинлейв вовсе не испытывала никакого победного злорадства над поверженным врагом. Она испытывала сочувствие к потерянному и утратившему веру и понимание своего пути мальчишку, которому было отчаянно-больно из-за всех потерь, что потрясли его за это время. Он был ребенком. Он переживал это сложнее, чем мог взрослый человек. Княгиня знала. В его возрасте по воле его отца она тоже пережила ужасное потрясание – ее мужем стал Святогор, а ее жизнь стала настоящим Хельхеймом.

- Я знаю, Ратибор, - она сочувственно и совсем не лживо улыбается. Нет, ей не жаль Владимира. Он получил то, что заслужил. Но ей жаль мальчика, потерявшего отца в возрасте, в котором он еще не был готов к этому, - Я знаю, что он был твоим отцом, что терять родителей тяжело, а еще знаю, что отчаянно-тяжело в них разочаровываться. Но твой отец был не только Великим князем и твоим отцом. Он был человеком. А людям свойственно ошибаться. Владимир наделал много ошибок, за которые ему пришлось заплатить. Но мы все их совершаем. И если ты спрашиваешь меня, почему ты до сих пор жив, почему я не желаю тебе зла, почему я до сих пор не велела тебя казнить, то это потому что я не хочу совершить те же, что совершил Владимир и Святогор. Я никогда не стану ими. Никем из них. И я благодарна за то, что они научили меня этому. Не пониманию, кем я хотела бы стать, но пониманию того, какой я не пожелала бы быть никогда в жизни, - и если Ратибор в своих мечтаниях был, как его отец, то это он зря. И у него пока еще было время для того, чтобы не равняться на тех, кто почти погубил чужой край, почти погубил свою и свой народ, и погубил самого себя. Просто есть образы, на которые не стоит равняться. Образ Владимира был из таких.

- Это очень трогательная наивность, Ратибор, - и она улыбнулась, как-то задумчиво, грустно, почти обреченно. Потому что в возрасте, в котором находился мальчишка, все было так легко, так быстро разрешимо, так понятно и просто. И сложно представить, что может быть иначе, - Твой отец обо всем знал. Он сам направил к нам Святогора, а Святогор все время докладывал о делах в столицу, а более того, все три зимних месяца проводил в столице, принимаемый при дворе, как добрый друг. И твоя мать тоже обо всем знала. По-твоему, могла она, имея потомка и воспитанника в хэрсирах Ругаланна, ничего не знать? – наверное, слышать это было неприятно, наверное, это не то, чего Ратибор хотел. Но Ригинлейв не собиралась щадить его чувства ради того, чтобы он мог и дальше пребывать в комфортном и мирном самообмане.

- Они ничего не сделали не потому что не могли, а потому что не хотели. Таково было их право. Но мое право состояло в том, чтобы оспорить беззаконие, которое Святогор учинил в моем княжестве, оспорить беззаконие, которое он учинил в моем княжестве, в лучшем случае, с попустительства князя Владимира, а скорее всего – по его прямому указанию. Он думал, что мы примем это, как покорные овцы, которых ведут на скотобойню. Он ошибся. Заплатил за это. И теперь вопрос для меня исчерпан. Я не желаю смерти ни тебе, ни твоему брату, ни другим членам твоей семьи. Мне плевать на Беловодье и Аркону – они не нужны, они были нужны Владиславу, - хотя эти проклятые земли, вестимо, не следовало брать вообще никому. И север к ним не подступится, - Если они будут угрозой мне и Ругаланну, я их уничтожу, но если нет, то мне плевать под чьей властью они окажутся, - уж точно не под властью Ригинлейв, которая не хотела бы стать обладателем такого камня на своей шее.

- Надеюсь, я ответила на твои вопросы. А что касается мести, - она хмыкает, подразумевая «как будто тебе есть, за что мстить», - Быть может, сердцу твоему станет легче, а раны твои начнут затягиваться, если ты узнаешь, что самозванный ублюдок, не знающий чести и благодарности, сидит с тобой в одной темнице? Разве что, тремя-четырьмя камерами левее и уже намного дольше, чем ты.

Подпись автора

Немного было фраз, которыми Ригинлейв могла привести княжича в подобное состояние. Это, однако, не было ее непосредственной целью. Она не хотела выбивать из мальчишки эмоции, не хотела изводить его, не хотела доводить его до состояния, в котором он едва сможет сдерживать собственные потаенные, или не очень, страсти. В том, что он именно так среагирует на весть о том, что в ее темнице томится не только он сам, не было ничего предсказуемого. Потому что жажда мести, что сопровождала Ратибора, корнями все-таки уходила в его собственное стремление отомстить за отца, а не в стремление, которое будет непосредственным образом реализовано другим человеком. В том же, что Владиславу не грозит долгая и счастливая жизнь на месте Великого князя, Ригинлейв же теперь была полностью и всецело уверена. Она еще не решила, что будет с княжичем, но уже решила для себя, что Владислав будет предан смерти. После ругаланнского ли суда, или отданный на поругание тех, кого он оскорбил или чьи надежды не оправдал – неважно. Жизнь его вскоре закончится. Вигмар был прав. Нельзя было держать этих двоих в темнице, особенно обоих сразу. Разница была в том, что супруг желал обоим смерти, а Ригинлейв – выбрать того из них, кому будет лучше умереть. И признаться, после ссоры, которая больно ударила по ярлу, она и впрямь какое-то время раздумывала о том, чтобы убить обоих сразу.

- Владислав здесь, - она подернула плечами в открытом безразличии, потому что с точки зрения женщины этот ублюдок ровным счетом ничего не значил. Он думал, что использует всех со своими целями, но в действительности все было ровно наоборот: это его использовали. Загорец – чтобы оспорить власть вече и получить настоящую княжескую силу. Ригинлейв – чтобы было, с кем рука об руку сражаться с Владимиром и его прихвостнями. Ей было все равно, будет ли ее помощником в деле Владислав или какая угодно другая ядовитая тварь. Лишь бы жалила посильнее, а соображала поменьше, оставаясь удобной куклой, марионеткой, которую можно было дергать за веревочки, используя его высокомерие, жестокость и жажду власти. Но когда марионетка перестает дергать ручками и ножками так, как тебе нужно, она перестает быть нужной. А если ты однажды обнаруживаешь свою куклу с ножом у твоего горла, то это – отличный повод выкинуть ее в печь и подбросить дров, чтобы горела веселее.

Впрочем, о таких материях с княжичем рассуждать не только рано, но и попросту бессмысленно. Он был еще слишком мал, чтобы понимать, что порой, и даже очень часто, все не то, чем кажется поначалу. Нерушимые союзы, безоговорочная верность – все это вздор. И Ратибор должен был знать это на примере своего же отца, который попрал давние клятвы, данные еще их предками, обещавшими свободу Ругаланна от Алатыря, но еще и сделку равных, заключенную на заре создания Арконы. Владимир презрел все и не считался ни с чем. Он был ярким образцом политического искусства их времени. И Ригинлейв, увы, или к счастью, во многом от него не отставала. Не отставала настолько, что вчерашний союзник очень быстро стал ей врагом, как только подумал, что обладает волей вершить судьбы. Не только собственную, но и тех, кто играл на его стороне. О, такого не прощают. Особенно тем, кто в действительности являл собой малое, а претендовал на очень и очень значительное.

- Я не шучу. С чего бы мне шутить о его заключении? – усмехается Ригинлейв. Пожалуй, будь она более жестокосердной, смогла бы потравить Ратибора подобными вещами, но она не была, совсем нет. И не желала издеваться над мальчишкой, даже если он не проявлял должного уважения и опрокидывал кубки с вином. Женщина лишь отодвинула руку, не желая испачкаться, но в остальном никак не среагировала на неожиданный выпад мальчишки. Кто бы мог подумать, что гнев и жажда мести сильны в нем настолько, чтобы вести себя подобным образом? Наверное, Владимир бы гордился своим сыном, его несдержанностью и тем семенам ненависти, что щедро посеял в его душе. И наверное, мальчишка мог бы гордиться тем, как похож сейчас на своего отца, неготового принять никаких ограничений, даже будучи на чужой территории, в незнакомых ему реалиях и особенностях.

Ригинлейв могла бы рассердиться, пожалуй. Но вместо этого, не сдержавшись, она, наконец, засмеялась. Открыто, звонко, хоть и недолго. Забавным было наблюдать, как мальчишка, запертый в темнице, лишенный любых прав не то, что требовать – просить, именно, что требовал. Можно было резко осадить его, напомнить ему, что несмотря на их разговор, он все еще был пленником и в ближайшее время для него это не изменится, можно было даже, пожалуй, чтобы проучить, запереть его с Владиславом в соседних камерах. Но Ригинлейв все еще была Ригинлейв. А значит, милосердной и милостивой княгиней, которая не издевалась над детьми.

- А я хочу, чтобы Святогор воскрес и я отрубила ему голову на хольмганге еще раз. Но что поделать? Не получится. Мертвые не возвращаются с того света, а пленники в Ругаланне ничего не смеют требовать, - холодно отрезает Ригинлейв, а затем поднимается на ноги, подводя их разговор к концу, - В темнице он, потому что я посчитала это нужным. Видишь ли, княжич, все дело в том, что жизни людей нашего круга определяют не желания, а политическая нужда. Пока Владислав был мне нужен, я его поддерживала. Теперь, когда он возомнил о себе слишком много, я от него избавлюсь, - она разгладила складки платья, поставила кубок Ратибора на место и взглянула на княжича, - Не отказывай себе в вине. После него спится лучше.

Подпись автора

Ригинлейв было не привыкать к чрезмерно дерзким пленникам, потому что Владислав, кажется, вообще все еще считал себя Великим князем и то и дело силился передать княгине бессчетное количество своих требований. Вряд ли, конечно, он рассчитывал на то, что они будут исполнены, скорее желал привлечь ее внимание и получить неслыханную честь – поговорить с ярлом лично. Вообще-то, подземелья Хольмгарда всегда были полны исключительно высоких гостей, но попав сюда, они почти никогда не удостаивались чести увидеться с правителем Ругаланна лично. Ведь пачкать руки о предателей, ублюдков и клятвопреступников - не то, чем следовало заниматься князю или княгине. А потому, одно то, что Ригинлейв теперь была здесь, конечно, было удивительным и почти недопустимым. Ратибору невероятно повезло, если можно было выразить мысль таким образом. Но аналогичным везением едва ли предстояло отличиться Владиславу. Ведь у княжича было несравнимо большое преимущество: при всем своем детском максимализме, он хотя бы не пытался убить женщину, прежде поклявшись, что они будут лучшими друзьями, а Ругаланн – свободным от воли Беловодья и всех, кто решится сунуть в него свои грязные руки.

И все же, даже несмотря на поверхностную симпатию Ригинлейв, чрезмерного позволять мальчишке она не намеревалась. Ему не следовало забывать своего места. Может быть, в Беловодье он и был тем, чьи капризы исполняли с полуслова, но здесь, на севере, дело обстояло иначе. И княгиня не намеревалась никому давать об этом забывать, помыкать ею и пользоваться ее добротой. С иронией и грустью женщина думает о том, что будь здесь Вигмар, он бы непременно и совершенно точно не ограничился бы тем, чтобы вновь оставить пленника наедине с его мыслями. В лучшем случае, Ратибор получил бы пару затрещин, а в худшем, супруг в очередной раз напомнил бы Ригинлейв о том, что мальчишку требуется немедленно казнить самым жестоким образом на потеху всем, кто захочет посмотреть. А в том, что в Ругаланне найдется совсем не мало таких людей, Ригинлейв не сомневалась.

Она не одобряла жестокости к детям Владимира, не хотела их смерти, но понимала неизменное стремление своего окружения увидеть княжича, болтающимся в петле на эшафоте. Они теряли своих близких и дорогих людей, они переживали кошмар не неделями – годами, они терпели ублюдка в качестве самопровозглашенного ярла, и они положили свои жизни на то, чтобы его свергнуть. Теперь их неизменное право состояло в возмездии, а порой даже и в неприкрытой ничем мести. В том, чтобы видеть, как их враги жестоко заплатят за свои поступки, за свою жестокость, за ту боль, которую они причинили Ругаланну в целом и каждому отдельному его жителю. Вряд ли княжич это понимал. Как вряд ли он понимал, что единственным человеком, который стоял между жестокой и кровавой расправой и им самим, была Ригинлейв. Ее милосердие, чувство справедливости и нежелание следовать идеям безграничной жестокости были велики, но все-таки не беспредельны. Потому что она тоже многое потеряла в этой войне, в предшествующем ей мятеже и во всем том, что его сопровождало. Разница была в том, что она и многое обрела во всех этих событиях, и теперь была на грани того, чтобы потерять снова, а потому сделать ошибку для нее было сравнимо со смертью. В конечном счете, в груди все еще болело от того, что Вигмар ушел. И это была очень большая плата за безопасность княжича, за то, что он все еще был жив и за то, что перед ним маячил вполне реальный шанс вернуться домой живым. Если только он научится держать язык за зубами.

Стремление Ратибора остановить ее от ухода вызвало в женщине вялое удивление, потому что, по-хорошему, ему нечего было предложить: ни тем для беседы, ни деятельных обсуждений политических перспектив, ни даже сплетен об общих врагах или союзниках. Княгиня пришла сюда из живого любопытства правителя, из стремления хоть раз узреть того, кто был продолжением своего отца, и все, что она желала, она уже получила. Получил ли, чего желал, Ратибор? Вряд ли. Подростки всегда были жестоки, кровожадны, непримиримы и принципиальны. Порой, даже в отношении к самим себе. Так что княгиня отлично знала, что куда больше, чем пить с нею вино, мальчишка желал бы всадить кинжал ей в глотку, а следом отправиться делать то же самое с Владиславом. Но кинжала у него не было. А желание, чтобы она не ушла, оставив его здесь одного снова – было. И Ригинлейв, вообще-то, находила это довольно странным. Благо, что ему хватило ума не хватать ее за руки и не пытаться удержать таким образом, потому что если бы хватило, он бы в одночасье об этом пожалел. Но Ригинлейв все-таки повернулась, подняв брови вверх – на лице ее явственно отражалось удивление, пожалуй, даже недоумение, и княжич был ему причиной. Не иначе как, очень желалось не оставаться в темнице, даже в лучших условиях, чем были прежде, в полном одиночестве и наедине с собственными вопросами и страхами, ответить на которые и развеять которые, могла только Ригинлейв, потому что только она владела информацией и пониманием ситуации, не ограничивающимся стенами одной тюремной камеры в Хольмгарде. Впрочем, здесь Ратибор мог ошибиться в ожиданиях, ведь раскрывать ему свои планы, хоть на его счет, хоть насчет будущего их княжеств, она не намеревалась.

- Что ж, давай выпьем, - отвечает Ригинлейв юноше, а затем кивает на кувшин и кубки. Сам предложил – сам и наливает. О принятом ранее решении, о котором служанка уже получила все надлежащие распоряжения, согласно которым княжич зря ее здесь задерживал, опасаясь неудобства и одиночества, ведь утром его уже переведут в покои замка, княгиня молчит. Пусть будет сюрпризом. В конце концов, кто знает, как скоро отзовутся его родные, пришлют переговорщика и согласятся ли на условия ярла о мире, который, с ее точки зрения, был Беловодским нужнее, чем ей самой. В темнице за такое количество недель можно было и с ума сойти.

- За то, чтобы вопросов без ответов с каждым днем становилось все меньше, - она приподнимает кубок, прежде чем отпить, зная, что у пытливого детского ума вопросов меньше не станет не то, что до момента отъезда обратно домой, но даже многим после этого. И быть может, в том заключался дар Ругаланна юному княжичу. Не сомневались только дураки. У него теперь была уникальная возможность не оказаться таковым, - Ты хоть раз видел Владислава? Или его отца? Говорят, ваши дедушки были родными братьями. И он будет настаивать на этом до самой своей смерти, никаких сомнений.

Подпись автора

О том, что Владислав самозванец, Ригинлейв знала безо всяких сторонних подтверждений, когда все вокруг еще сомневались в этом, вели споры, а некоторые вполне искренне верили в то, что он на самом деле родственник Беловодских. Княгиня выросла среди высокородных мужчин и женщин, и хотя знать в Ругаланне сильно отличалась от знати в том же Беловодье, отличить того, кто вырос при дворе Великого князя от того, кто половину жизни провел в обществе людей, далеких от какой-либо аристократии вообще, большого труда не составляло. Ригинлейв чувствовала чужака на уровне интуиции, различала его в походке, поведении, взглядах, чрезмерной привязанности к церемониям и протоколу. Таким, привычно, отличались малые дети, которые только первые несколько раз появились в обществе, еще не знали, как толком вести себя, но очень не желали опозорить родителей, род, семью и самих себя. Вот только Владислав не был ребенком, и по его словам, он не вчера впервые имел дело с князьями и ярлами, дружинами и форингами. Просто что-то подзабылось за время бытия в Китеже. Просто чему-то не успели обучить. Но сколько бы Ригинлейв ни старалась быть близкой своему народу, своим людям, знать об их нуждах и следовать их путями, как и любая высокородная женщина, она чувствовала простолюдина, даже самого благовоспитанного, всем своим нутром. И все ее нутро сопротивлялось тому, чтобы этому простолюдину служить. Очень кстати, что ей и не пришлось. Использовать зарвавшегося представителя черни оказалось проще, чем можно было себе представить поначалу.

Тем не менее, узнать подробности и то, насколько история Владислава имеет под собой основания, было интересно. Прежде Ригинлейв никогда этим не интересовалась. Она знала, что ее сюзерен – самозванец, он знал, что она знала, а все остальное вообще не имело никакого особенного значения. Эту тайну они оба хранили и собирались продолжать хранить годами, покуда их союз был выгоден обеим сторонам. И, конечно, Ригинлейв собиралась использовать то, что было ей известно, в любой момент своей жизни, если бы ей потребовалось устранить Владислава. В таком случае пришлось бы поискать доказательства и вряд ли у княжича, но теперь в этом не было нужды, а вопросами Ригинлейв двигало лишь ее любопытство и ничего больше. Она одинаково отнеслась бы к Владиславу, выясни сейчас, что он никакой не самозванец, равно как для нее ничего не значило подтверждение этого факта. Иным подобное могло бы показаться неприятным, но Ригинлейв не смущало, что она следовала зову самозванца. Она бы последовала зову самого Фенрира, если бы это было нужно, чтобы сохранить Ругаланн, защитить его от нашествия беловодцев и выродков, которые вздумали вредить тем, благодаря кому их предки вообще когда-то образовали Аркону в единое государство.

- Я не сомневаюсь в том, что Владислав – самозванец, Ратибор. Я знала об этом с самого начала, - она сделала еще пару глотков вина, привычная и к хмельному напитку, и к его действию, но сейчас, пожалуй, желая, чтобы он расслабил ее и дал думать о чем-то, кроме утраты Вигмара, а стало быть, подействовал как можно сильнее. Вряд ли, конечно, стоило напиваться при княжиче, но покуда здесь не было аквавита, у княгини не было шанса опьянеть настолько, чтобы перестать контролировать ситуацию, даже если ей очень сильно этого хотелось, чтобы хоть на пару часов отвлечься от пагубной тяжести текущего состояния и положения дел.

- Мне было, пожалуй, интересно, насколько его доводы имеют основание, то есть, существовала ли реально та история, о которой он говорил, но я никогда не пыталась этого выяснить, как не пыталась и об этом спросить. Любопытно то, что он, однако, был в курсе вашей семейной истории, раз смог использовать ее себе во благо. И любопытно то, что весьма вероятно, что узнал он это на самом деле из Китежа, потому что в том, что в Китеже он и впрямь обучался, сомнений нет никаких, - и информация, ставшая ему доступной, уж сильно больно узкой являлась, жрецы не рассказывают первым встречным о том, что у них ей дети – сыновья или дочери, не столь важно. Об этом не болтают налево и направо. Откуда эта правда стала известной Владиславу? Кто надоумил его этой правдой воспользоваться? И не в том ли было все дело, что за ним стоял Китеж, который просто опасался посадить но трон одного из княжичей, которых они подозревали в том, что те исповедуют Трот? В таком случае, враги у Беловодских были еще серьезнее, чем можно было представить. И в таком случае, как бы неприятно ни было княгине думать о том, что она попалась в сети Белого города, сослужив добрую службу их ставленнику, так оно и было.

- Насколько вероятно, что Белый город может не знать, но крепко подозревать о том, что вы с братом исповедуете Трот? Вас обучали китежские священнослужители? Вас проверяли на лояльность Алатырю? – Ригинлейв многое слышала о влиянии, которое имела Сольвейг на своего мужа и на весь двор. Но она не верила слухам, а сама с этой женщиной никогда не встречалась. Если же слухи были правдивы, то колдунья вполне могла сделать так, что сыновьями ее никто не интересовался. Это не исключало возможности подозрений Китежа, не делало сам факт влияния Китежа невероятным в этой истории, но сужало потенциальные риски. И все-таки, что-то в этой истории не давало ярлу покоя. Вряд ли ей удастся в ближайшее время выяснить, что именно, но если в дело был замешан Китеж, скоро сюда прибудет один из прихвостней, пытаясь вытащить самозванца. И в таком случае, избавляться от него нужно было поскорее. Так скоро, как только позволит ситуация. А ситуация пока не располагала к казни и демонстрации своих подлинных намерений в отношении Владислава. Как и своих подлинных намерений в отношении Ратибора, в общем-то.

- Если Владислав связан с Китежем, вас ждут еще более непростое время, чем можно было ожидать первоначально. Война с Китежем – не одно и то же, что война с Ругаланном, - потому что их княжество было сильно войском, но не магией. Здесь были свои жрецы, могущество их с острова Туманов могло сравниться, пожалуй, с Белым городом, но они никогда не привлекали магов к своему противостоянию и к своим сражениям. Белый город же был воплощением одной только магии целиком. И как бороться с ним, Ригинлейв не знала. Пока не знала. Впрочем, это ведь и не было ее проблемой.

Подпись автора

Вообще-то у Ригинлейв прямых конфликтов с Китежем никогда не было. Даже ее выпад с отосланной головой Святогора и вырванным языком жреца остался без ответа, хотя выпад этот сам по себе был ответом. Ответом на то, что Белый город решил будто бы может продвигать свои никчемные идеи и свою веру в ее краю в обход ее княжеской власти. И если прежде женщина не задумывалась об этом, то теперь это казалось ей странным. Почему они ничего не сделали? Почему не прислали своих жрецов? Почему не пригрозили ей последствиями, не говоря уже о том, чтобы эти последствия навлечь? Ведь у них были на то все причины, все основания. В некотором смысле, хотя теперь признаваться себе в этом было странно, Ригинлейв сделала то, что сделала намеренно. Желала бросить Китежу в лицо вызов, который, реши они ответить, она могла и не потянуть. Но они проглотили. Не от того ли, что знали, что некромант вскоре положит конец истории дерзкого ярла, который не считался ни с верховной властью правителя Арконы, ни с верховной религиозной властью? Задаваясь же этими вопросами теперь, Ригинлейв чувствовала, как противная змея страха ползла у нее вдоль позвоночника. Ведь если прежде все происходило по воле Китежа, то не сталось ли так, что и теперь происходит по его воле тоже?

- Признаться, теперь я опасаюсь, что вся эта ситуация, политическое и военное противостояние, устроено ими, - спокойно и совершенно ровно отвечает женщина, хотя причин спокойной быть у нее не было. Она, конечно, могла и ошибаться, тревожиться совершенно напрасно, накручивать себя лишний раз, попросту устав от обилия сложных событий, которые лишали ее покоя. Но, что если нет? Что если они все всё это время, что-то упускали? Грызли друг другу глотки, в то время как перегрызть требовалось всего несколько? Тех, что в Китеже решили, будто бы их божественная власть теперь распространяется еще и на власть светскую. Мысль эта беспокоила Ригинлейв. В том числе, в контексте ее нежелания плясать под дудку Белого города дальше, даже если она делала это все прошедшие годы. А впрочем, могло ли так статься, что они просчитали все настолько? Или все же и Владислав, и Ратибор в темнице Хольмгарда – вовсе не их план, а странное, нелепое и непредсказуемое совпадение?

- Ты знаешь многих жрецов, которые охотно рассказывают о своих потерях и о своих ошибках даже довольно близким людям? – а был ли Владислав близок кому-то в Китеже, или дело было совсем в ином, они едва ли могли сейчас четко представить, - Мне видится не слишком реальным, что это простое совпадение, хотя, конечно, случается всякое, - быть безоговорочно одержимой идеей масштабного плана колдунов Белого города, Ригинлейв пока была не готова, но мысли, что пришли ей в голову, все-таки требовали какой-нибудь проверки. И признаться, ярл понятия не имела, что она будет делать, если найдет подтверждение своей теории. Не иначе, как все-таки соберет войска с тем, чтобы наведаться в Беловодье. Нет, вовсе не в Ирий. В Китеж. Закидать его валунами из требушетов и огненными стрелами с перевозных башен. Вот тогда-то они все и узнают, было ли происходящее чьим-то коварным планом или так просто сложились обстоятельства.

- Видишь ли, единственная причина, по которой кто-либо вообще узнал о том, что Владислав – колдун, это его собственная неосторожность. Даже не глупость, а именно неосторожность. Он не намеревался делиться этой подробностью своей жизни с кем бы то ни было. А когда после поля боя слухи все-таки поползли, никакого реального доказательства им не существовало, - и Ратибор, утверждавший, что Владислав – колдун, лишь от того был в этом уверен, что слухи для него не были просто слухами. Ведь одна мысль о том, что Владимира загрызли мертвецы, а не закололи мечи, лишала его покоя. И как часто бывает, в ужасное всегда веришь гораздо быстрее и охотнее, чем в прекрасное. Будь оно иначе, у него бы до сих пор не было оснований всерьез полагать, что Владислав – некромант. Как не было бы ни у кого, кроме тех, кто собственными глазами видел произошедшее.

- Да и вообще-то до сих пор не существует. За руку Владислава никто и никогда не ловил. А что было на поле боя, для тех немногих, кто видел правду, осталось на поле боя. Так что для большей части Арконы, слухи о том, что самозванец – еще и чернокнижник, это лишь слухи. Красивая история, дополняющая его устрашающий образ. Когда-нибудь Владислав умрет, а им по-прежнему будут пугать непослушных детей, - она разводит руками, в одной из которых – опустевший кубок. Женщина знает, что все ее теории – лишь теории. Но ее упрямое желание разобраться со всеми угрозами для Ругаланна разом, несравнимо ни с чем. Слишком долго северу угрожали. И слишком долго у них было бессчетное множество непредсказуемых тайных врагов, - Такова человеческая природа. Мы всегда делаем врага хуже, чем он есть на самом деле. И все вокруг это знают. Так что, всерьез верят в то, что Владислав – некромант, далеко не все. А раз так, то Китеж ни в чем не ошибся. Он прислал колдуна, потому что колдун имеет сто очков форы перед смертным. И он прислал колдуна, потому что этот колдун верен Китежу. А что до запрета, то он существует для других, - можно подумать, что Белому городу интересно было считаться с ограничениями, которые они создали для всех в Арконе, - Не для них. Если им нужно, чтобы колдун был на престоле, то он будет, и все вокруг станут считать его простым смертным. Мне вообще кажется, что они придумали запрет колдунам занимать престол, чтобы это не могли сделать князь и княгиня Искора, Чердынские, - впрочем, тут, может быть, Белый город и не ошибся.

- Огнедар был бы для Китежа безупречным претендентом, если бы не два «но», - она поднимает руку вверх и демонстративно загибает пальцы, - Первое – они были бы уверены, в том, что он исповедует Алатырь. Второй – они были бы уверены, что он приведет Алатырь и в Ругаланн тоже, как пытался сделать его отец в самом начале своего правления. На пути обоих пунктов, судя по всему, встала ваша мать, - и в таком случае, было странно, что Сольвейг Скьёльдунг все еще жива. Так что Ригинлейв либо жестоко ошибалась, либо упускала, что-то важное, либо ругаланнская ведьма и впрямь была так сильна, что могла противостоять Китежу. И в последнее княгиня не верила. Она вообще не любила сплетен и сказок, даже о самых неоднозначных современниках.

Подпись автора

Все эти предположения и теории, без сомнения, была вилами по воде писаны. Никаких доказательств, подтверждений, никакой уверенности и убежденности в том, что подобные домыслы имели под собой здравую основу. Да и какая здравая основа могла быть, когда они говорили о Белом городе?  Или о Владиславе? Ригинлейв всегда поражала его дерзость. Его убежденность в собственной правоте, чуть ли не богоизбранность. Богоизбранным Владислав не был, скорее даже наоборот, но что если его убедили в этом? Что, если он так действовал, потому что был уверен в том, что за ним стоит нечто большее, чем просто его собственное желание? И неважно, в таком случае, лжет он и выдумывает, или речь идет о чем-то куда более значимом. Если тебя избрал Китеж, значит, твоя миссия заведомо божественная и предопределенная. А кто мог идти против Богов? Только богохульники, которых нужно убрать с дороги. Которых можно убить – мертвецами, путем заговора или любым иным способом.

Ригинлейв чувствовала растерянность, почти осязала ее. Потому что все последние события свернулись в безумный клубок драуги разбери чего, и события эти день ото дня обременяли княгиню все сильнее, заставляя ее, быть может, видеть заговоры там, где их не было. И не с мальчишкой, конечно, было это обсуждать. Следовало сообщить о своих подозрениях жрецам или вообще поплыть на остров Туманов, чтобы выяснить, что известно им. Встречаться с Ауд вновь было бы неприятно, но в конечном счете, Ригинлейв достаточно неприятностей переживала из неизменного желания и устремления защитить Ругаланн, спасти его и сделать все возможное, чтобы ничто ему не угрожало. Особенно Белый город, что бы он там о себе ни мнил и чем бы на самом деле ни являлся. Тем не менее, ярл силилась понять происходящее самостоятельно, потому что сейчас ее состояние было таково, что она не готова была копать так глубоко, обращаться за помощью и тем паче – плыть на остров Туманов. Конечно, Ратибор тоже был так себе собеседником по этому вопросу. Не только ребенок, но еще и не сказать, чтобы друг Ругаланну. Стоило ли вообще его слушать? Его предположения все равно ни на что не могли повлиять, и в общем-то, единственной причиной, по которой Ригинлейв до сих пор не ушла было то, что именно он навел ее на все эти мысли. Ложные или нет, они должны были быть проверены. А княгине следовало проявить осторожность. Белый город был опасным врагом, но женщина давно уже верила в то, что север защищен от него, насколько это было возможно. Потому что если уж они победили Владимира, то вряд ли остановились бы перед убийством колдунов, даже если ради этого пришлось бы поднять на борьбу весь остров Туманов.

- Я не знала о том, что он колдун, когда решила поддержать его притязания. Мне было все равно. И было бы, даже если бы Владислав оказался самим Фенриром. Мне нужна была фигура, которая объединит меня с кем-то в борьбе за Ругаланн. Владислав просто удобно подвернулся. Это потом я уже поняла, что не подворачивался, а сам узнал о ситуации в Ругаланне и решил ею воспользоваться. Я не была против. Пока мы играли на пользу друг другу, мне было все равно, кто он, что он, какие цели он преследует, - и это было совершенно естественным для политической игры, которую они вели. Пока Ригинлейв удовлетворялась перспективой вырвать Владимиру сердце собственными руками, ей было плевать, сколько некромантов поднимет Владислав из могил и сколько кладбищ он опустошит. Какая разница? В Ругаланне-то вообще никаких кладбищ не существовало.

- Все, что они говорили, Ратибор, они говорили, потому что повторяли слухи и сплетни, что, к слову, не красит ваших князей, - она многозначительно усмехнулась, явственно намекая на несостоятельность иных союзников. Они так много и так часто попрекали ее тем, что она – всего лишь женщина и не может править, что теперь Ригинлейв могла попрекать их чем угодно, - Потому что то, как произошло убийство Великого князя, видел строго ограниченный круг людей, когда армия Владислава разбила боевой порядок армии Владимира и добивала ее малыми частями в разных концах поля боя. В одной из таких частей оказался и твой отец. И ни одного князя подле него не было, даже пробегающего мимо, - Владислав озаботился тем, чтобы все, кто видел убийство Владимира, полегли вместе с ним. Но иные случайности не предусмотришь. Кто-то выжил, кто-то видел со стороны, кто-то додумал. Все остальные повторили. И все же, сплетни оставались только сплетнями. Жуткий некромант, чернокнижник, проклятый Богами – все это звучало больше, как выдумка, досужие домыслы, ничего не стоящие и имеющие малое значение, по крайней мере, до тех пор, пока Китеж и впрямь не пришлет жреца, чтобы развеять эти домыслы или подтвердить их. В случае, если догадки Ригинлейв правдивы, конечно, развеять.

- Кто сказал тебе, что если этот план вообще существовал, Китеж собирался оставлять твою мать в живых? – интересуется княгиня, бросив эту фразу в задумчивости, - Но если они понимали, подозревали или каким-то образом узнали, что Огнедар исповедует Трот, то Ругаланн сразу отходил на второй план, потому что вместо того, чтобы озаботиться своим религиозным влиянием на севере, им надлежало озаботиться тем, чтобы Великий князь не начал воспитывать последующие поколения в Троте, а равно, не начала распространять Трот в Арконе. И с этой точки зрения, посадить на трон, кого угодно, но только не твоего брата, устранив разом Владимира, который не оправдал ожиданий, и всю его семью, которая силами твоей матери приняла чужую веру, это вполне рабочая конструкция, - которой препятствовала целая куча условностей, но как раз условности Ригинлейв интересовали мало, если интересовали вообще. Пока ее волновала только состоятельность подобных идей в целом.

Отвечать на вопрос о том, что развело ее с Владиславом, княгиня не собиралась. Это были только их дела, и пока Владислав был жив, таковыми и останутся. Его попытка покушения не была похожа на религиозное устремление, да и не гарантировала смерть ярла того, что на север удастся протащить чужие и чуждые верования. Напротив, здесь имело бы смысл прежде всего ставить именно на Владимира и Святогора. И второй, судя по всему, и впрямь являлся игрушкой Китежа, ведь пришлый жрец говорил о том, что ее покойный муж обещал им алатырский храм близко к столице. Но это тоже ничего не подтверждало. Святогор был ведомым болваном, Китеж мог убедить его, в чем угодно, не привлекая ни прямо, ни косвенно, никак иначе ни в какие политические схемы и устремления. Хотя Ригинлейв и хотелось узнать, что ублюдок был такой жестокой тварью не самостоятельно, а потому что ему запудрили мозги жрецы Китежа. Тогда, она смогла бы обрести нового врага, вновь обнажить меч, а вместе с тем найти и душевное спокойстие.

- Мне нужно все это обдумать. Быть может, и впрямь все это лишь кажется совпадениями, имеющими единую цель и единую связь, а на деле… - она пожимает плечами, отпивает вина из кубка и ударяет в дверь, ожидая, пока стражник ее откроет, - Выпей побольше вина сегодня, княжич. И отдыхай. Завтра утром тебя переведут на содержание в покои. Сможешь видеть солнце, спать в кровати, есть вдоволь, ходить гулять в сад. Под надзором, разумеется. Будем считать, что отныне ты под домашним арестом.

Подпись автора