Ругаланн исцелял Сольвейг медленно, но все-таки исцелял. Раны, переломы и травмы, полученные за год в Китеже, часть из которых уже успела срастись и зажить, но неправильно, чудовищными усилиями лечили целители. Чтобы ведьма вновь научилась ходить, им пришлось проявить не магию, но чудеса своего дара, знаний медицины и хирургии, а самой ведьме – чудеса терпения и выдержки. Она знала, что ей придется пережить все, что она блокировала при помощи своего дара в Белом городе. Она знала, что случившееся с ней не проходит бесследно. Она знала, что ей придется принять это, чтобы жить дальше. Жестокий урок, полученный по собственной глупости, не забудется никогда. И пусть этот опыт останется с нею на все последующие годы, станет ее щитом от всего, что она еще вздумает когда бы то ни было впустить в свою жизнь.
Кажется, эта мысль помогала. Кажется, у ведьмы были сотни мыслей, за которые она цеплялась, как за соломинку, потому что ничего другого ей попросту не оставалось. Цепляться за мысли, но не за чувства. Убивать в себе все эмоции, которые, выпущенные лавиной в одночасье, ломали кости и рвали плоть не хуже, чем удары и ножи ублюдков из Китежа. Есть вещи, с которыми нельзя справиться. Их можно только пережить. И Сольвейг переживала. Год за годом, десятилетие за десятилетием. Переживала, мучилась, злилась на саму себя, потому что сама была во всем виновата, но вместе с тем, потому что так много времени уходило на то, чтобы собраться себя по кускам, сложить воедино, перестать просыпаться от ночных кошмаров. Злилась, потому что считала себя намного сильнее и полагала, что справится с подобным легко, быстро, почти в одночасье. Но не справлялась, задыхалась в ужасе, кричала от боли, плакала и находила себя только в одном: в тяжелом служении Всеотцу.
Она вернулась ко двору на какое-то время спустя полвека, когда ноги больше не были сломаны, когда шрамы уже можно было назвать старыми. Хольмгард был все тем же, но ярл был новым, привычно охотно принимающим жрицу из Эгедаля, как родную. Прошли годы, а семья Хорфагеров не перестала передавать о ней рассказы и истории из поколения в поколение. Она хранила их дольше, чем исцеляла свои раны, потому что хранить этот род было сродни тому, чтобы хранить весь Ругаланн. И Сольвейг никогда не отказывала в этом ни северу, ни его правителям. Даже когда было нестерпимо больно.
- Когда это пройдет? – она задавала этот вопрос раз от раза, раз от раза, раз от раза. И ответ всегда был один и тот же. Когда ты будешь готова. Но ведьма понятия не имела, когда она будет готова. Потому что минул век с того дня, как она сбежала из Китежа, оставив за собой кровавые следы и смерть. А затем минул еще один. Все это время Сольвейг исцеляла сначала тело, а лишь затем – дух. И как ни странно, но исцелить дух оказалось намного сложнее, даже когда на теле остались лишь белеющие шрамы давно забытой боли. А впрочем, можно ли было по-настоящему забыть боль, которая терзала на протяжении веков?
Сольвейг вернулась к преподаванию. Обучать жрецов в храме Эгедаля было ее святым долгом, как женщины, которая основала этот храм и многих его нынешних служителей воспитала. Это занятие дарило ей покой, которого она давно уже не знала. И это занятие позволяло ей вновь обрести себя хотя бы на какое-то время, потому что делиться своей мудростью и своими знаниями с другими людьми, значило наполнять саму себя, а не только тех, кто готов был эти знания принимать. Год от года, десятилетие за десятилетием. Та, что познала возможность управлять и ярлами, и князьями пряталась в тени своего Бога, Всеотца Одина от своих же ошибок, от своего же страха, от своей же боли, от своих же ошибок. Это малодушием и слабостью, но больше ведьме нечего было предложить. Не кому-то другому. Нечего было предложить самой себе.
Сольвейг думает, что она вечность проведет в Ругаланне, будет служить в храме, пока Всеотец не сочтет нужным ее исцелить. Но вместе с тем она знает главный принцип: Боги не сделают за нас то, что мы должны сделать сами. И потому, ожидание ее растягивается еще на век. Три века она бьется в намертво запечатанные двери собственного сознания. Двери, которые должны защитить ее от пережитого. Двери, которые закрывались одна за другой после выплеснутых потоков ужасающей боли, от которой звенело в ушах. Ей не с кем об этом поговорить. Ей некому рассказать о том, как по мере того, как крепчают ментальные барьеры, остается все меньше чувств, что-то внутри умирает век от века. Пережить оказывается не самой важной задачей. Куда сложнее оказывается остаться живой после этого.
Ведьма не знает, кто говорит ей о том, что ей нужно ехать в Беловодье. Кто говорит ей о том, что там, в княжеской сокровищнице, хранится артефакт – посвященный древней Богине идол из чистого золота и горного хрусталя. Он заберет тяжесть из сердца. Он сделает так, что склейки на целостности сути Сольвейг станут совсем незаметными. Он вернет ее её саму, раз уж три века, прошедших спустя год и один день в Китеже не смогли ей помочь. Всему наступает конец. Конец этой истории должен был настать, когда ведьма возьмет в руки идол и позволит Богине-матери исцелить свою дочь. Ведь только женщина могла по-настоящему понять женщину.
Она могла бы, пожалуй, приехать в Беловодье открыто. Чего-чего, а спустя больше, чем три века после Китежа, Сольвейг не боялась этой земли и вряд ли кто-то в самом деле мог бы ей помешать. Три столетия – очень долгий срок, вмещающий в себя несколько смертных жизней. Они уничтожают даже самые большие страхи. А Белый город никогда и не был самым большим страхом ведьмы. И все же, в Беловодье она едет невестой, а не колдуньей с севера. Потому что не хочет привлекать агрессивного внимания к Ругаланну. Ведь ведьма с севера, ограбившая сокровищницу – плохое резюме для двух соседей. А кроме того… Да, кроме того Сольвейг полагает, что на месте беловодской княгини она сможет не подорвать, но пошатнуть основы Китежа. Ведь если кто-то в Белом городе думал, что уже свершенной мести ей достаточно, то он ошибался. Они все ошибались.
Сольвейг не приходится ни в чем убеждать и уговаривать ярла, она даже не делает никаких ментальных внушений, настолько он ей доверяет. Хочет поехать княжной в Беловодье и стать там женой князя? Так тому и быть. В эти годы союз с Беловодьем для Ругаланна до крайности выгоден, а никто здесь не желает упускать выгод. Придворные, еще вчера не знавшие никакой дочери по имени Эллисив, сегодня охотно признают ее красивейшей из дочерей ругаланнского князя. Ее быстро собирают в дорогу и дают сопровождение, а равно и весьма щедрое приданое. Путь до Беловодья недолог и его Сольвейг проводит в размышлениях. Ей безразлично, какой у нее будет муж. Ей безразличен и титул, который она получит. Не имеет значения и имя, которое ей придется принять в Беловодье. Кажется, посол, договариваясь о браке, говорил, что звать ее там будут Елизаветой. Так тому и быть. Ведьма ехала в Беловодье не за браком и не за именем. За исцелением.
Экипаж останавливается ровно на границе между Беловодьем и Ругаланном. Таковы условия договоренности. Княжна должна оставить за своей спиной север с тем, чтобы обрести новую себя на юге. И она соглашается с этим условием, потому что никакие условия неважны вовсе. Кроме одного, пожалуй, но его выставить ведьма не успевает. И не могла успеть, потому что предположить, что на месте беловодского князя окажется китежский предатель, почти немыслимо. А его Сольвейг различает раньше, чем видит. И что-то внутри нее обрывается вновь. Она хочет сесть обратно в повозку и велеть вернуться на север. Но стоя в трех шагах от нее, не может даже шелохнуться. И Вацлав, конечно, тоже ее узнает, иначе и быть не может. И зовет ее по имени, которое колдунья хотела бы навсегда оставить в прошлом. Но не может. Ведь оно преследует ее веками даже тогда, когда никакого солнца на небосводе не видно.
Ярость захлестывает сознание мгновенно. Боли давно нет, а гнев – есть. И он уничтожающ. И так силен, что стоит ведьме подернуть рукой, чтобы освободить пальцы от ладони мужчины, как разум Сольвейг гаснет, и она теряет сознание, спасаясь во тьме беспамятства, покуда никакого другого спасения от происходящего не находилось.
- Подпись автора
