Невмешательство. Стол за которым совет Великого  Круга, нынче присутствовал в полном составе, уже опустел. Не осталось ни кубков, не блюд с яствами. Только   руны, вдавленные в гладкую поверхность так, будто вросли в нее, разбавляли пустоту пространства. Факелы горели здесь всегда, будто алтарный огонь, они поддерживались с тщанием достойным храмов. Во имя Алатыря здесь обсуждались  важные вопросы, обсуждались вести от гонцов с доносами из княжеств, принимались решения, определявшие ход событий на дюжину лет. Эта дюжина была и оставалась для Великого Круга ничем. Бессмертные в Белом Городе - застывшие как каменные изваяния богов, которым служат. Стабильность и оплот, неколебимость и патриархальный устрой, сила, определявшая благо - колдун уже не считал сколько солнцестояний он оказывался во главе этого стола, когда ведические руны обращали на него "голос правды истины". Каждый, кто сегодня был на этом совете знал, что Вацлав Змей, может той самой пресмыкающейся тварью вползти в разум любого из них и противопоставить его силе ни один из членов Великого Круга не может ровным счетом ничего. Однако он считался с прочими, ведь  могущество принимать решения обличает великой ношей ответственности.

Сегодня было не его слово, сегодня он слушал. Созерцал возмущение  колдунов так, будто не знал наперед, получая от Ярослава вести из Ладоги, что происходит борьба за Ирийский трон. Он слышал, понимал опасения сына, но не спешил отзывать его назад в Китеж . Сольвейг не изменяла себе, и теперь как и прежде она боролась за то, что ценила больше богов и власти, больше своего дара и традиции предков северных земель. Эта женщина не могла не восхищать, но с тем умудрялась оставаться если не надрывной раной, то саднящей занозой, боль от присутствия которой могла превзойти лишь та, что снедала изнутри в разлуке с ней. Вацлав знал,  что наложница князя, это та самая северная ведьма, которую он нарек супругой, которая оставила его и земли Арконы, чтобы вернуться в Ругаланн. Знал он и о том, что заставляет сомневаться в наследном праве ее сыновей, рожденных от Владимира. Не желал он думать об этом теперь.

Невмешательство. Великий Круг снова желал не действовать, но выжидать. Войско посылают князья, людей созывают ярлы, а Китеж лишь великомудро дает добро - так велит закон, тот же, что не позволит  поддержать детей наложницы как единственных наследников.  Но Вацлав Змей, как сам Белый город, не подчинялся ни одному закону, кроме собственного разума, веры в силу богов и алатыря. Даже сейчас, разочаровано оглядывая пустой зал, перед тем как покинуть его, он знал, что вопреки горчащему желанию не отправится в Гардарику, не увидит Сольвейг и не заставит потрошить себя каждого, кто посмотрел на нее без должного уважения с дурной улыбкой на лице.

Проходя по широкому коридору, Вацлав чувствует боль, ту самую, что нет нет да тонкой тетивой замирает в груди, звеня осколками прошлого. Где-то северная ведьма вспоминает его по имени... он может устремиться в ту сторону, откуда чувствует зов. Но не откликается. Не успевает, навстречу ему идет послушник и раньше, чем успевает произнести хоть слово, тянет к колдуну сжатую в кулак ладонь.
- и на словах велено передать - ветра с севера накрыли ненавидимый ими город... - мальчишка, то ли в слезах, то ли в испарине, разжимает пальцы аккурат над ладонью жреца. Короткое мгновение - его хватает, чтобы унять горячий прилив тепла, от камня, что он однажды преподнес своей единственной супруге, как защиту, как знак доверия, как обещание, которое исполнил с тщанием и сердечностью.
- Ступай ... отмоли - он отпускает мальчишку, тот едва не валится на земь, тяжко выдыхая. Жрица северных богов, она появилась не с ледяным ветром, но с жаром пламени, которым желала и все еще хочет низвести до пепелища каждую пядь в этом городе.
Вацлав не улыбается, это благость: прикрытые глаза, мягкое касание пальцев к камню. Она здесь. И отпускает в груди болезненное натяжение и выдох делается длинным глубоким, дарующим силы. Их разлука истощила его больше, чем колдун мог признать даже себе. Не мог он более и силой воспользоваться в полноте умения и восполнить растраченное после. Будто алмаз некогда твердый, неприступный, пошел трещинами разъеденный изнутри смертельным ядом тоски.

Он не ускоряет шаг, все еще стоит, но взгляд его вновь обращается к кольцу и Вацлав не желает больше ждать. Колдун ощущает ее агонию, также ярко как если бы держал ее ладонь, окровавленную и изломанную. Вина никогда не отступит, Сольвейг не простит этот город, и не даст Вацлаву забыть свою боль. Он позволяет ей помнить, но отвечает той же памятливостью. И в его молчании после провозглашения ее княгиней, хоть слово и желание Владимира не имело той силы, что должно, когда бы он вступал в брак по закону алатыря, было той болью что не отпускал Вацлав. Сейчас он не позволял себе отвлечься на память.
Полы его сюртука развеваются, но дыхание не сбито. Она стоит на самом пороге, и кажется что стены вот вот рухнут, воздух вокруг нее вибрирует волнами, но ровно до тех пор, пока он не встречает ее взгляд. Кольцо обжигает ладонь, отдаваясь в груди уколом еще большего жара.
- Много зим... слишком много  я не видел этих глаз так близко - он останавливается перед ней, отсылая ее охрану в короткий кивок. Воины, обещавшие неотлучно быть рядом, безвольно поворачиваются, выходя прочь. До того, как она успевает обратиться к нему, а он услышать эхо мыслей, ладонь колдуна касается руки его жены, и кольцо возвращается на законное место.  Так было и есть, будет впредь, пока они живу и оба знают это.
- Здравствуй, княгиня - он позволяет себе улыбку,так звал он ее- смело и дерзко лишь когда в опочивальне, откладывая кривой кинжал на пол, сжимал ее тонкие руки, заводя себе за шею. Этот миг встречи не для того, чтобы явить слабость или силу, чтобы посчитаться, или немедля вспомнить сколько прожито врозь. Это мгновение обретения, после болезненно длинной разлуки. Возвращение единой плоти, что была прежде оторвана, оставив за собой открытую рану, истекающую кровью.

Храм  Велеса - не то место, где можно говорить без опасений. Даже в Китеже наушничают и чинят гнусности столь же умело, сколь за вратами Белого города. Вацлав не отпускает ее руки, одев кольцо, Сольвейг не разжимает пальцев - молчаливое согласие, жадность и тоска, которую едва ли можно утолить этим прикосновением, но и лишиться его теперь не представляется возможным.
- Ты прибыла из Ладоги... но не с тем, чтобы уведомить меня лично о восшествии на престол старшего сына князя Владимира... - обе их руки вздрагивают, но не размыкаются. И это о боли, которую они делят сейчас на двоих. - и приезд твой... сюда... не для мести... для поддержки - он знает, и озвучивает ей, чтобы успокоить тревогу Сольвейг. А ее он ощущает почти также остро, как созвучную его собственной благость от встречи.
У алтаря зажигают жертвенный огонь. Он отражается в ее глазах, когда яркий всполох освещает зал храма, облизывая бледное лицо ведьмы  рыжими бликами.

Когда-то Вацлав видел эти брови и скулы перепачканными в крови. В этом городе, он стоял перед нею на коленях и требовал, велел, а после умолял принять условия Великого Круга. Невыносимым делается вдох, болезненным становится захват их рук.
- Идем - это нужно сделать немедленно и Вацлав не останавливаясь бросает себе за спину, отдавая приказ  проворному послушнику - Изяслав, вели принести вина и пирогов, гостье с дороги, в ближний терем....
- Ты поведаешь мне свою нужду, я выслушаю, но для начала ... - они проходят не на крыльцо, а в узкую нишу между дверью и стеной зала. Низкий коридор, ведущий минуя лестницу в терем рядом с храмом. Укрываясь от сторонних глаз, от жертвенника богу, которого Сольвейг презирала, Вацлав Змей забывает о противоборстве веры, о сомнениях в расположении друг к другу, о том, что она ненавидит этот город, а он терзается ревностью к ее выбору. На короткий миг в полумраке, между улицей и храмом, он обнимает женщину, венчанную ему в жёны, ту что любит вопреки или по воле богов и ничего кроме ее присутствия, мягких плеч и аромата кожи на этот украденный миг не имеет значения.

Всё закончится быстрее, чем они оба поймут  - пора войти в терем, и сделаться теми, кто они есть в этом мире, почти забывшем о их статусе и мытарствах, будто обратившихся в былинную сказку для всех, кроме них двоих. Тихий шепот его голоса, произносящий ее имя гаснет в ее выдохе...

Подпись автора

Прежде он находил необычайную благость, в возможности стоять у алтаря, взирая на величественную статую своего Бога. Он ощущал единство с его силой, с млечным, мерцающим светом луны, которым светились плечи и рога змеевидного изваяния, когда в высокую луну в храм попадал свет. Велес будто указывал не только путь, служа маяком самой веры и силы, он изрекал верному жрецу КАК он может получить то, что ему нужно. Почти сразу еще учеником ведуна, Вацлав принял простую истину - что нужно Велесу, то благость, что важно для алатыря, то добро, что угрожает Китежу, то надобно извести всеми средствами. И было так ясно в его разуме, так полно от этого понимания, что легко, без сожаления Вацлав врывался в чужие умы, требуя повиновения, служения,  раболепия и верности тому, что для него самого источало столь непререкаемый свет мудрости и силы. Его способности - колдовское нутро, он родился с ним, но лишь через познание воли одного из верховных богов, Вацлав и впрямь смог познать суть той силы, что жила в нём. Через служение он сделался и тем, кто есть теперь. Полубог, и даже более того, стоящий надо всеми членами Великого Круга так, будто занес сапог на пьедестал богов, готовясь подняться к ним и сровняться по положению. От него отводили глаза прислушники в храмах, будто Вацлав Змей на самом деле был очеловеченной версией недвижного бога, исполненного в камне. И колдун знал, что обязан тем статусом силе, стоявшей за ним и верой его. Знал, до того самого дня, когда не оказался в чертогах княжьего терема в Ругаланне. Был уверен, что лишь разоблачит врага его веры и вернется, да займет почетное место в Великом Круге, подтверждая свой статус в глаза Белого Града. Теперь собственная гордыня видится ему глупой, с высоты веков, прожитых в подлунном мире. Вацлав дал бы теперь увесистую оплеуху себе прежнему, возомнившему себя богом, тогда как, оставался лишь его орудием и по сути все тем же прислужником, как и мальчишки проворно исполняющие повеления жрецов.

Не дает ему более ни света, ни силы, ни благости, безмолвный истукан Велеса, молчаливо как и в начале времен взирая на копошащийся у изножья мир. Он касался камней, запирался в келье старого колдуна, о которой знал теперь лишь он один, взывал к ночному небу, но оставался лишь в кромешной тьме и безмолвии. Но даже если бы суждено было ему узнать голос богов, если бы они снизошли не только безмолвием  знаков своей власти, теперь он пожалуй и не услышал бы их глас, будь он раскатом грома. Зияющая дыра в его груди, там где уродливый ожог оставил метку солнцеликой луны, разверзалась с каждым прожитым днем лишь шире. Всё чаще теперь китежский колдун оставался по ту сторону дверей, вжимая ладони в каменный поручень. Он смотрел в сереющую даль горизонта и думал о том, что уже никогда не будет полным, оставаясь в Белом Городе.  Ничто не даст забытого чувства полноты и счастья, ничто и никто, кроме единственной женщины, слышащей его мысли, способной унять боль пустоты. Тридцать лет - мало даже для смертного, короткий век, но век, подаренный кому-то не ему.  Черты лица Вацлава заострились, брови сделались гуще и от того взгляд его казался лишь темнее. Он оставался колдуном Великого Круга, имя его звенело вровень с именем его бога и присвоенное "Змей", лишь усиливало их общность. Его боялись и почитали даже те, кто смел выражать несогласие, сидя за единым столом и имея право голоса вровень. Но мысли и чаяния его были не в городе славы Алатыря.  Были времена и он лелеял память о них, когда он беспрестанно касался ее рук и плеч, держал ее подле себе мягким захватом и звал супругой открыто без оглядки на тех, кто сможет оспорить их статус. Надежно укрыв истинную сущность колдуна, Вацлав правил как князь в Беловодье и был счастлив, был полон ею. Ведьмой и северных земель, укутавшей его сердце в холодно объятие своей груди.

Всё тлен, три десятилетия она была чужой, стала ею по доброй воле, избрав не его - чужой, скользкий голос нашептывал ему изо дня в день, что им пренебрегли, что его предали. Но Вацлав знал, его предательство оставило шрамы не меньше и глубина их ран обоюдна. Сольвейг решила, что врозь оживит и веру в своих богов и силу, которой лишал ее статус княгини при князе-колдуне. Он не держал, никогда вновь никаким путам он не позволил бы лишить ее воли и отпустил....Она появилась теперь, и он знал, чувствовал, что ждет не напрасно. Их тоска стала непереносимой, а разлука довела до черной мглы некогда светлый разум, обрекая на мытарство в каждом новом сером дне. И вот она в его руках, обнимает, жмется - и возвращает ему это живое, светлое чувство полноты и силы. Точно он возвел новый храм, избрал нового бога, и этот повелитель всего сущего взирает теперь на него снизу вверх лучезарным взглядом, ослепляя влагой радости, вселяя ощущение полноты и правильности.  Сольвейг отвечает ему объятьем, прикосновением, поцелуем - преступно мало, он желает ее всю. Она уже его - была и будет,  кем бы не считал ее весь мир и пристальные очи служителей Великого Круга. От того не отпускает Вацлав ее рук до того, как входят они в светлицу терема, приготовленного для важной гостьи.  Он целует ее висок, будто на прощание, последняя открытая ласка? Нет он услышал как шаркает, спешит в горницу мальчишка, неся кувшин с вином и тарелку горячих пирогов. Теперь даже отойти прочь Вацлав не может, желает касаться ее плеча, стоя за спиной, когда саму ее усаживает к круглому столу. Не смеет. Держится за высокую спинку широко стула, и остается на шаг в стороне. Изяслав проворно ставит на стол тарелки, разливает медвяно-пряное питье гостье и не смотрит ей в лицо. Слишком долго...
- Пойди, будь в храме и ежели понадоблюсь иди сам, не посылай никого - он не говорит, он велит и настаивает, желая оказаться с Сольвейг один на один. И едва дожидается  исполненный достоинства жрец,  но с тем любящий мужчина, когда останется вновь наедине с "гостьей". Он не дает ей опомниться и поднимает с места рывком завлекая к себе, глубоко целует. Почти пьет ее губы, ее мысли, утоляет их взаимную тоску. Мало.
- Я тосковал без тебя, слишком длинный срок, слишком - сладкая ласка прерывается откликом к ее словам. Короткий поцелуй запястья, хоть и не сохранившего следов веревок, а в его разуме все еще живущего в той удручающей вспышке памяти, что почти сожгла их обоих в этом городе. И многосотенные глаза, уши этих стен заставляют его оторваться от жены.

- Ведаю, зачем ты здесь и не сержусь, дети твои достойны и заботы и любви, знаю за них просить станешь... - это не с грустью, ему нечего дать, он забрал Ярослава, оставив при себе, а взамен оставил память о муках в Великом городе... Но разве это так? Собственно нутро клокочет против этих мыслей, будто они не его, чужие лживые. Как болотная тварь подлыгается в висках  и отравляет миг встречи горючей ревностью. Он разрывает их руки, неволясь собственной гордыней, ужаленной тем, что Сольвейг предпочла ему смертного князя и 30лет не желала унять их взаимную тоску.
- Ты желаешь, чтобы я вступился от имени Китежа, но знаешь, что не смогу сегодня дать тебе ответ, нужно будет подтверждение... Великого Круга...тебе придется ждать, ждать ответа здесь - он не протягивает к ней руки, ощущая пустоту там, где их пальцы снова могли сомкнуться в крепком захвате.
- Ты сможешь... стерпеть и я буду рядом, если нужен... - его оговорка вызывает вспышку, он ощущает ее, клокочущую, болезненную. Не может он сомневаться, ощущает всем нутром, как ведьма восполняет пустоту в нем, как тянется к нему и не желает отрываться не меньше, чем он от нее. Она вошла в город, поглотивший ее силу, вопреки ее воле, вошла, чтобы встретиться с ним ждать решения - а чужой голос тихим шепотом вещает за висками, давит в затылок (ради сыновей от князя, ради своих детей). Противоречие с которым сейчас он не волен справиться.

- Но прежде, отдохни, а я сделаю, что нужно...можешь не верить мне, ведьма с севера, но непереносимой стала жизнь без тебя. Спасибо, что пришла ко мне - Вацлав  улыбается ей, и ловит лукавую усмешку глаз. Именно этот свет и этот хрусталь он искал всё это время, оставаясь вне стен храма, чтобы вглядываться в бескрайнее небо. Он гордится её силой, как своей, восхищен упорством, как в первую их встречу, Вацлав любит кажется сильно как никогда, через боль потери, через терзания врозь и горючую обиду. И как бы не желал сейчас колдун вновь обнять жену, закрыть в своих объятиях от целого мира, вновь назвав своей, как прежде -  здесь нет свободы его желанию.

Китеж чутко следит во все глаза ловя неровную поступь и только споткнется колдун сотни рук толкнут его в спину.

Подпись автора

Заливают глаза горючие слезы, сходит с губ сухая корка, пуская кровавые рассечены, пальцы жмут в ладони, будто желая проткнуть кожу, войти в плоть, разбить кость и с другой стороны выйти с требухой наружу. Он стоит на коленях - гордый колдун южных земель, принятый в Великий Круг и с тем признанный богоподобным по силе, по значимости в Белом Граде славы Алатыря. Сорван золотой ворот с черной косоворотки, отброшены с алтаря щедрые подношения, пылает огонь в темных лужах разлитого воска на каменном полу пустого храма. Он не желает больше этой участи, не чувствует  силы света, что снисходила на него в этих стенах, он пуст как кувшин с вином, что разлит у крыльца. Прислужник лежит изломанной куклой, недвижно, на три ступеньки вниз. Уже не мальчик, но и не старец, взгляд его застыл млечной поволокой смерти, алая кровь на висках, на щеках по губам его. Ни единой живой души рядом нет. Знает каждый из дружины охранной, новый жрец принял власть, но бесчинствует силой немеряной, в один вдох иссушая любого, кто дерзнет нарушить его одиночество.

Заперты двери храма Велеса, ото всех. Даже те, кто не просит дозволения, обходя чертоги Китежа полноправными хозяевами не спешат призвать Вацлава Змея к смирению ярости грозной. Они видели прежде, не забыли и впредь, как ломал одним мановением руки он людей и тварей лесных.  Как бросались наземь поверженные слепцы, кляня всё на потеху заступнику Алатыря. Теперь он сам повержен, той верой, что чтит свято и неотступно, тем богом чьим дыханием сила в нём взошла, а паче тем предательством, что совершил. И какие бы хулы не готов был воздать новый жрец всемогущему богу дня и ночи, вина лежала на нем всецело. Что желал и что должен был - разошлись те две дороги, не видать околодка. Он садится спиной к алтарю, утирает лицо ладонями, Вацлав прозванный Змеем за мудрость и хладность, за силу небывалую, колдун, которому равных нет...смотрит на дверь храма ни на щелочку не открытую, поднимает глаза к высоким стенам. Не служитель он здесь, не хозяин, сейчас, он послушный раб в глухой тюрьме....

Вацлав не забывал этого дня, ничего не забывал из прошлого, что стало их общим. Не позволял тонуть себе в этих воспоминаниях, возвращаясь к богам, к служению, к городу чьей славой он подкреплял свою силу. Но были в долгих столетиях его существования времена, когда он был полон и счастлив, был любим и любил так открыто, без смятения, что впору было взор отвести, стоило князю Беловодья с прекрасной княгиней выйти к люду в праздник первого солнца.  Ее руки хранили его покой в дальних посольствах, ее губы, ласки горячие даровали блаженство, что не сравнимо было ни с чем в подлунном мире. Свои мысли он делил с ней смело, также открыто как ее читал от него не укрытые. Жизнь, что он вынужден был прожить под личиной князя, казалось с высоты лет счастливейшим временем. Лишенный статуса колдуна Великого Круга, ловящий на себе частые взгляды, которые прежде отводились в тревожном раболепии, он был с Сольвейг, обладал ею всецело, и сам принадлежал ей не меньше. Но это было лишь частью той правды, которая составляла нутро каждого из них. Он веровала в Трот, он желал повсеместного населения Алатыря единого и праведного. И волей или нет, они уступили в своей любви, отдав первенство цели. И по сей день Вацлав - жрец в храме Велелса, и он в Великом Круге первый среди равных колдун. Китеж правит силу великую, и князьям повсеместно есть его закон и слово его! Но его любимой, той, что в супруги взял вопреки и по наущению богов, ее нет рядом более. Даже нынче будучи гостьей в постылом Белом Городе, желая его помощи и источая искреннюю радость в обретении  взаимном, он чувствует, осязает - они не принадлежат друг другу всецело. Он делит ее с сыновьями от смертного, с богом северных земель, с обидой страшной, что тревожит зажившие шрамы. Она делит его с властью и богом, с Китежем и памятью.

И желал бы он едино только: быть сейчас там, за высокой стеной, где ложится первый снег и ночует по валунам земли, чтобы растаять к утру сизыми лужами. Быть там вместе с Сольвейг, вдали от глаз и ушей от просьб и обещаний. Быть ее и знать, что она его.... а теперь? Теперь сомнения точат червями голодными. Подтвердила, указала, что за детей пришла просить, их юдоль прежде всего другого. Не винит, знает, чувствует, видел ее матерью их детей. Но эти от смертного...эти ему потомки по седьмой крови, как любой из князей Арконы. Ярославом попрекнула и есть за что, он желал сыну благости и желал его рядом, как часть её. Не удержал Сольвейг, но сына оставил в праве отцовском - жалел ли? До немощи лютой.... Но, уже не оправдаться как не жалей...
Скоро первый лед опустится и станут лошадей на зиму ковать. Ему предстоит путь в Гардарику, нет сомненья уж завтра на совете круга он возьмет свое, не добром так силой. Знает Змей, никто ему не подстать и он сдержит слово данное Сольвейг. Он поедет свидетельствовать право беловолосы княжичей.
Покинув ее, Вацлав стоит у стены и взирает вниз, за спиной терем высокий, в окнах света не видно, тьма кромешная. Как ушел он, как покинул ее, разомкнув их руки, и вернул тоску туда, где теплом своим отогрела она рану глубокую? Неведомо.  Его звал долг жреца, долг веры, что требовал покинуть женщину, любить которую он желал всем своим существом.

Вацлав сжимает руки крепче, и трещат рушатся опоры деревянные под стеной, силу разума не вынося в тревоге лютой. Голос Сольвейг не звучит в его разуме, не зовет и не алчет встречи, будто не было ни страданий после разлуки, ни прикосновений, ничего кроме памяти. Но он слышит женский вскрик и ко терему оборачивается. Нет дверей, нет ни слуг ни стражников, никого нет, кто преградой ему встанет. Он спешит, поднимается по резной лестнице и сбивает на ходу двери дубовые, точно щепки пустые.  Им владеет не тревога, не любопытство, а вящий страх. Он слышал крики ее прежде, знал их окрас, знал силу мук, что вызывали их. И сейчас разгоралось в груди пламя острое. Оно жалит кусает, иссушает изнутри - ее боль, ее страх - все он чувствует в себе, как ее саму.
Широкая кровать с поднятым пологом, княгиня Арконы сидит поверх пуховых одеял, дышит часто и звонко, волосы ее белыми волнами обнимают плечи, от боли дрожащие. Город мучает, травит ее, гонит прочь, а она не идет. Он не даст сгубить ее снова, не позволит. И швырнув с плеча плащ парчовый, звонко кинув на пол сбрую изумрудами шитую, Вацлав спешит к ней. Если есть глаза, что увидят во мраке, и язык, что дерзнет  обвинить жреца в вящей ереси - обратиться тому в прах невидимый. Ничто не удержит Вацлава. У постели жены, гладя волосы, и в лицо смотря с заботой и страхом, он зовет ее:

- Милая, посмотри на меня, коснись моих рук, дай себе ощутить эту силу - я с тобой - ее глаза блестят, щеки горят огнем. влажные от слез. Колдун видел ее такой, испуганной, изломанной и снова память забирает воздух, возвращая их в темную смуту. Тело Сольвейг вздрагивает даже от его прикосновений, город выжигает ведьму из своего чрева посылая ей страшные сны, бывшие когда-то явью. Вацлав не дожидается ее ответа, берет на руки невесомую точно облако, хрупкую и дрожащую, крепко сжимает в объятиях и садится на топчан глубокий у окна затворенного, но открытого  видомв ночь. Перед ними звездное безлунное небо. Будто сам Велес отводит взгляд, знает, что жрец его теперь не отринет рук и не уйдет от ведьмы.

-Зима будет скорой, ляжет снег уже в три дня, и мы отправимся в Гарадрику, не на санях, в теплой повозке с дверьми и лисьими шубами в изножье - его руки ласкают женские плечи, ее голова мягко ложится в изгиб его плеча на открытую ключицу.  Нет в мире сокровища ему дороже и не будет никогда.
- Я думал о тебе день за днем, жена моя, думал о том как ты вновь вступаешь в противостояние, идешь войной на целый свет, как твои сестры  из земель чужого языка, но одной веры. Воительница - он целует ее лоб, щеку, улыбается, будто грозит дитю малому за горячность.
- Я не оставлю тебя, если не отринешь сама, не уйду если не прогонишь, сердце мое истлело без тебя и ты его теперь не услышишь....  - Сольвейг жмется ухом к его груди, будто желает проверить. - оно умирало без тебя 3 десятка лет. Мелочь, пол жизни смертного - а сердца моего не стало - без тебя. - он желал бы смотреть в ее глаза бесконечно, видеть обращенную к нему лазоревую синь и не искать ее отблеска в далеком небе - и настанет день, когда ничья воля никакие правила не удержат нас порознь - это звучит не обещанием, но пророчеством. Смолчал прежде, сказал теперь. Вацлав не желает уходить, уняв кошмар Сольвейг, он желает остаться, быть с ней  и не взирая на закон Белого Города, держать ее руку в той боли, что сам посеял в ней вечность назад.

И пусть его пророчество исполнится не сейчас, им нужно одобрение совета, а потому останется в тайне всё до поры. Оба ведают, но никто из них двоих не желает разомкнуть рук. Жажда друг по другу умерщвляет голос разума.

Подпись автора

Склони голову с повинною, прими покаянно воздаяние за хулу нечестивую. Кто впустил в свой разум постояльцем чужую волю, уж не будет знать доверия безраздельного. Кто дал Китежу повод сомненьями, порастет  ростком гнилью меченым. Так было, так стало, так будет есть до конца веков. Искупленье того греха перед богами Алатыря - дорогая цена, страшный откуп,  и уплата та,  в прах обращает, сердце рвет, да кровавыми слезами устилает жертвенники златые. Вацлав венчанный на служение в храме Велеса, меж мирами властителя, принимал все посулы высокие, но и разумом и сердцем не был уж полно верным слугой. Разорванный на части, истерзанный болью, остался в темных сводах храма на долгие годы. Укрылся в мешке каменном, от глаз, от слов, от рук чужих. И питал свою  потерю как дерево, взращивая его кроной густой, чтобы в раз  опустило ветви и укрыло в сень свою и предательство и расплату жестокую. Покаяние то принял Великий Круг и признал его силу безмерную, когда вышел он глава с проседью и ликом черен. Будто за валуном зачарованным оставил он целую жизнь, себя самого и боль свою и тоску по той, что в его отречении покидала своих истязателей пепелища вокруг рассыпая. Метя кровью жрецов путь на запад. Колдун не отзывался к настойчивым указам совета Великого Круга и не гнал за Сольвейг преследователей, не искал ее в землях чужих, хотя знал наверное в Ругаланне укроется. И лишь нить натянулась звонче струны гусельной, да острее лезвий заточенных. Потекла кровавыми ручьями мысль за ней, из той раны что не одеждой, не зельями не скрыть и не вытравить. Без любимой тосковала душа, но обида ее след оставила клеймом выжженный в кожу впечатанный, не забыть не отринуть и тысячу тысяч лет. И не смел Вацлав ни умом ни словом памяти касаться, не дозволял себе обратиться к тем дням, что их свели в ругаланнских чертогах. Знал жрец свою вину, ведал всегда о том, что его предательством растоптал он то, что богами им было даровано. Тогда и случилось ему впервые сомнения вкусить. Что же боги над ним насмехаются, ставя врата кованные, да мечи вострые, но ту связь между двух огней не разрывая с теченьем веков? Отчего испытанья жестокие-  этим ли силу желают в нем подтвердить - отреченьем и назиданием?

И теперь живы те сомнения, крепнут и силятся, рядом с Сольвейг. Хоть как прежде он алчет для Града Великого первой славы по воле Алатыря, верит  змею, и светом его полнит силы свои, но звенит в нем обида  ее. Знает колдун на чем зиждется Китеж, не требует от совета покорности колдовством черным давя их  коленопреклоненно к земле. Не с тем он пришел встать в их могучий круг, только вот подгибаются нынче твердые ноги, не желает спина стан держать. А желает он лишь лаской утолить страхи женщины, что не ровня ему, а его во всем. Телом духом и разумом, нет того, в чем бы были врозь, кроме стен города, кроме имен богов, в чью честь они возносят молитвы и кладут дары на алтарный поднос. То уже не хула, ересь черная, но и ее он принимает как покойную гладь сумрака - ту, что в звездной ночи опускается и ложиться тень под веки уставшие.
В этой тьме он прожил как будто до сего дня. Пока не вернулась в его объятья та единственная, что важнее самой черной ревности, самого страшного предательства, самого твердого удара в спину.  Вацлав знает законы Китежа, и от терема он отводит взгляды, позволяя лишь мальчишке из храма Велеса исправно гостье подносить рушники свежие, да питье медвяное. Никому нельзя узнать, что северной ведьме он двери открыл, что нечестивица веры Алатыря своей волей вошла в чертоги Белого Города, пусть и узнал ее в одно дыхание. Крепнет, силится грозная буря в небе и на земле. Окружает черный храм бога змееподобного, и искрят черными всполохами широкие свечи, багрянцем стекает воск на подставы высокие, кровью ложась на гладкое дерево в страшном обещании. Ему добро идти во храм, и неся жертвой преданность богу, надрезать свою плоть, отпуская кровь подношением. Не желает, не встанет теперь.

Вацлав держит женщину в крепком объятии, оставляя постель позади, гладит шелк волос да кожу под рубахой. Теплая нежная, а кровь стынет, ласковая, любящая, а во взгляде последний костер для каждой пяди в городе, где он веру свою взрастил с силой сплетя. И затихает голос чужой, шепот настойчивый, что за руки цеплялся и обиду тащил, точно пиявок от тела белого, показать наружу все нутро, кровью полное. Лишь одну Сольвейг Вацлав слышит. Стоит только Его Княгине опустить ладонь на открытую грудь его и коснуться пальцами белесого следа от ожога тонкого, прикрывает глаза внемля словам ее.
- Ты вели мне себя целовать, твой покой хранить, да зарю встречать в объятии желанном, но не проси зажечь огонь... ведь и сам я сгину в том костре - он не смеет открыто спросить, будет ли его смерть искуплением, за ту тысячу лет, что помнят они оба муки ее, на которые Вацлав сам привел за руку единственную, кто богами ему названа. И ладони в упругие локоны нежно вплетаются, точно в колосья сахарные. Нет разящего льда в ее коже белеющей, нет и яда в раскрытых устах, он смотрит в глаза ее прозрачные и всем своим существом хочет ей целый мир отдать - да не надобно. А того она желает, что и так ее, да не целиком.
- Ты уходишь от меня вновь и вновь, я же ловлю твой стан, точно в первую ночь, знаю ведь что упорхнешь, снова вдали окажешься, но не могу сдержаться - это к другой памяти, той, что можно украсть из боли и лелеять в неге первых ласк. - не желаю отпускать тебя, но и удержать не могу - поцелуи глубже, длиннее и крепче. Под ладонями тонкими трещит черный шелк, открывая взору холодному тело, а с тем и душу его. Искушенье его, ее плечи покатые и  дыхание жаркое на коже, точно золотом омовение.
- И хотел бы забрать эту боль, так самому не быть, я ведь часть ее как и часть тебя. Оставался твоим эти тридцать лет и все сотни сколько есть, что до них прожил - его руки не сжимают охранно, не успокаивают более, распаляют огонь, оставляя золотой водопад волос и к стану ее гибкому опускаются. Тоска голодная, горючая, черной тиной стянувшая все внутри отступает под натиском ласк незабытых, не вытравленных никем иным. Нет никого меж ними, ни в прошлом ни в настоящем. Её шепот - песнь ветра, он и прежде слышал голос любимой в длинных ночах, ловя мягкий шепот ее мыслей. Нет разлуки душ единожды соединенных, но плоть тоскует, желая взять свое всеми правдами и неправдами. И становится все преградой. И низкий топчан, и его одежда и ее исподнее платье, и несказанное , потерянное в поцелуях. Ничему нет места меж ними в этот миг ни памяти, ни боли, ни даже ясности разума. Это крепкая вязь нитей алых, окутывает, оплетает желанием, греет от губ и до самых бедер, что поддаются захвату не унимая жар. Пусть этот костер горит да ослепляет и в каждое окно искрит лавой раскаленной, изничтожая все на своем пути, нет дела до того ни мужчине ни женщине.

Вацлав резок и нетерпелив, поднимая Сольвейг над собой, крепко сжимает, не дает отступить и целует, ласкает истово губы, глаза, шею ключицы. Больше, всю ее желает лицезреть рядом с собой, в самоем себе, слиться с ней воедино, чтобы не умирать в лишнем вдохе, но жить ею вновь, как их клятвами у двух алтарей завещано.
- Я не отдам тебя смертному, не отдам  правде боли твоей, не уступлю и богам. Так и станем до крови, до смерти биться, а не отступлюсь больше, пусть смерть мою ни один бог не примет и скитаться мне по земле духом без плоти, а лишь бы с тобой - это уже не нега ласковых слов, решимость, коя бывает лишь в бою ратном и в единственной правде сердца. Мудрость сделалась погибелью, болью стала в разлуке лет. Каждое слово горело в нем, не сказанное, не отданное в ее руки, не положенное  подношением на алтарь только им двоим. 

А за окнами мгла ночная грозой озаряется, последняя уже по снегу и по черной земле. Льёт Перун ливни громные, точно на головы богохульников кару зовет, а Сольвейг и Вацлаву будто и дела нет.
-Я желаю тебя вновь своей назвать, но желаешь ли ты или только меня в полон? - он не страшится, в губы исцелованные улыбается, жмет к себе и к кровати несет так чтоб уложить посередь да открыть себе всю как есть, лишь ему одному. Тянут пальцы одежды измятые, тянут губы кожу горячую - нет иного закона, пусть сойдет во мраке целый мир, как есть, а теперь уж Вацлав не отступится. Знает ли Сольвейг? Знает. Но верит ли... скажет пусть сама  - так тому и быть, раз и на век . И кошмар остается  мороком дальним, с этим городом повенчанный да ласками горячими отринутый.

Не подпустит к ней колдун ни боли ни страха, сам станет охранником верным, только скажет пусть, решит теперь лишь владычица северной земли и его самого.

Подпись автора

Было время иное , жестокое. Тёмное время крови и противостояния. Вацлав не знал её своей судьбой, а Сольвейг  видела в нём лишь врага непримиримого. Теперь невозможно ощутить той холодности во взгляде ее обманчиво ледяном, он искриться светом любви, которую нельзя в слова облечь.  Только даже если бы тогда ему вещунья предрекла любить без памяти да до тризны дочь северных земель, верную жрицу Трота, могучую как буря в океане льда, прекрасную как заря в секунду ее первого рождения, он бы смеялся. Потешался искренне, зло, с неверием он пенял бы за такой посыл, паче ложь наказывал кнутами да мороком.  Не бывать тому, чтобы мир затмила пусть и прекраснейшая, а только женщина. Лик небес, голос самого Велеса, величие Китежа, его реки могучие , что не водой полный, но колдовством исконным - не затмить искусными ласками, лишь отвлечь на миг, да и тот пройдет. Но столетья текут, и проходят жизни смертных точно вереница легкокрылых птиц, в облаках скрываясь от взора пытливого. А живо чувство безмерное, жмется в груди, хоть тесно ему, алчет соединения с тем же откликом от нее, одной из всех. Будто лишь с ее взглядом прямым, да речами дерзновенными, с кровью первой, что наземь пала каплями тягучими, Вацлав Змей был ей венчан и небом и землей. И не ждал он годы, чтобы супругой назвать, не искал ее приятия, искупления, но уже был наречен ей в вечные избранники. Теперь ни Сольвейг ни Вацлав, друг от друга сейчас не способные оторваться. И не жрецы богов суровых, назначенные в преданные охранители веры для себя единой избранной. Оставаясь в стороне от глаз чужих и законов жестоких, были только мужчиной и женщиной, воединое слитыми духом, сердцем, судьбой и тоской немыслимой. Если в этот миг, кому-то смелости достало, к терему подойти да шаг сделать за двери дубовые, если б кто дерзнул голос подать, нарушая непокой их разлуки прерванной, был бы мертв в один миг, сожжен ярким пламенем трескучим, все пылает вокруг, хоть и ночь тиха, по-зимнему холодом дышащая. Это их любовь, отыскавшая выход желанный разливается край минуя, сохраненная лишь друг для друга, никому за годы врозь не раздаренная.

Вацлав смотрит на жену, и глазами пьет, как бы мог, то и всю бы в себя вобрал, чтобы в разлуке не провести ни мгновения. Не лукавит колдун умирал без нее, ночь за ночью и день за днем. Знал что путь ее в Ругаланн увел, точно в те времена, когда не было их друг у друга. И она вновь напутствием упреждала ошибки ярлов покорных, и служила в храме молитвы к Одину, вознося хвалу всем девяти мирам во славу трота. Он же был в этом городе. Не искал, знал сама не придет, не вернется по следу кровавому не простит за то, что молил отпустить самым страшным грехом. И хоть голос ее слышал разумом, принимал ее выбор. Горе материнское за Ярослава, при отце оставленного,и не жизнь то была - ожидание. Если б сжалиться ей над тем, кого супругом назвала по закону  двух алтарей, если бы отпустила тоску через версты дальние, но не его Сольвейг то была бы, и он собой бы не был, когда б признал что не сдюжит и вдоха без нее сделать.
А теперь все слова прочь, каждое сомнение развеять и не допустить более яда ревности.

- Я не желал отпускать тебя и держать не мог, любил тебя в первый день, также как и теперь люблю пуще жизни, что без тебя не в мочь.  - если б жрец сейчас молвил, то солгал бы. Отвратиться от богов призреть веру может, желает сейчас, но дозволить самому себе не осилит, и потому не просит ее отречения или прощения Белому городу. Лишь одно в нем горит теперь, пусть признает, что не истер из памяти и из сердца никто своими посулами правду его.
- Если б мёд вино помогло забыть мне кудри твои золотые, жил бы я хмельной, а все равно тебя бы видел. Если б сердце другой отозвалось, а я вырвал бы его прочь из груди, но твое оно, хоть и взять не взяла - он целует ее пальцы, и касается ими округлых черт  шрамом метящих на груди кожу ровную. Там цветет знак веры чужой, ее знак, ее проклятие вечное  - мировое древо кроной широкое, стволом могучее. И дрожат ее пальцы, помнит  Сольвейг печать свою, метку жгучую, от которой ни заклинанием ни мазями пахучими след не вывести из памяти не вытравить.

- Ты моя, и ничьей не будешь более, волей твоей или неволею говорил тебе раз, а теперь скажу усомниться не смей - коль захочешь ты сжечь меня и свободной быть - протяну тебе факел сам. Но добром не покину ни мыслей ни сердца твоего, ни  души. Как едина жизнь хоть и долог век - так и ты одна для меня - он ласкает ее жарко, настойчиво, давит кожу, в себя вжимая, губы занимает ласками, и не слышит вой ветра  скулящего. Только ею  живет, стонами  вдохами,  стуком сердца родного. И не нужно ему предсказаний от видящих по ту сторону жизни и смерти, знает сам, что коль встретить смерть, так в ее объятьях, пожелает того, так и от руки самой Сольвейг кару примет. Нет теперь в нем сомнений, вышел им срок, вымучил он одиночеством мудрость ту без нее взрощенную.

Мгла сковала город, окутала черными тучами, звезды скрыла, взревели ветры буйные по улицам безлюдным города спящего. И не шороха, ни лая псов дворовых, ни крика совы замерзшей. Будто умерло все кроме  ночных богов, святотатство  вещующих..
Вацлав смотрит на жену  поверх, оба нагие, изрезанные времени и тоской и не оторваться не отвести взгляд от Сольвейг. Его длани горящие от ключиц по груди высокой, ребрам частым да бедрам пологим ведут медленно, точно кутая, отирая след того времени, что в чужой постели остался на ней. А она ведет по его коже, оставляя росчерки тонкие, омывая его себе от  наложниц покорных, от взглядов алчущих. И чисты друг перед другом, точно свет с рождением приняли впервые. Прижимаясь к ней всем телом, он не держит длинный стон, топя в ласке губ ее отклик шелковый. И тянет супруг их на бок, не размыкая объятия, а потом и вовсе, ложиться на спину, распятый любовью, ведьмой северной оседланный, как крылатый конь, что не знает границ ни на небе ни на земле.
Их соединение горячие, медленное, от того, что желанное истово и колдун заклинанием шепчет имя ее снова и снова, и она зовет его, как лишь ей дозволено, опускается, в груди его упор находя под ладонями пылкими. Её лед не обманчив ему, только с ним он в жар обращается, только для него цветет она  словно маков цвет, распаляя в движении нежном страсть и голод его. Волосы Сольвейг по плечам разметала и сквозь тьму веков это вновь она, его судьба, его жизнь и погибель,  мягкой ласкою дразнит, своим зовет.
- Не могу стерпеть, я желаю быть с тобой, чтобы ты не избрала себе, пусть казнят, пусть винят и гонят прочь, нет мне слова больше кроме твоего - слаб тот муж, что не сдался жене, глуп тот бог, что богиню отверг. Вацлав умен и силой силен, когда руки ласково тянут в поцелуй. Он садится ей на встречу, качает к себе точно нянька-мать колыбель в заботе. И лишь крепче их страсть и острее жар, растекается меж них и вокруг точно солнца свет.

А гроза меж тем, ставни бьет, рвет с петель двери сенные,  спешит оттянуть друг от друга колдунов, на погибель обоих миров соединившихся. Тщетно. Он губами ведет по щеке Сольвейг, к шее и ключицам, желая большего. Задыхаются оба и женский вскрик с громом слит в самый сладкий звук. Растекается благость, только их благодать, что дана двоим на постели широкой. Вацлав следом торопится,  ускорят силу, жмет больнее и крепче целует укусами и Сольвейг поторапливает супруга негой, улыбкой, обещаниями - как того сердце желает и ревность горючая - только его она, только его.

Не останется на земле живой души, а останется только их любовь: - Я люблю тебя, моя ведьма, жена моя, судьба моя - на погибель - пусть, и на счастье пусть, лишь бы с ней, лишь бы в ней да для нее. Выбивает стекло из ставен резных, разноцветными осколками осыпает к изножью ложа широкого. А им дела нет, и когда ветер бьет, треплет полог тонкий, Вацлав крепче лишь обнимает жену - не оставляя тела ее как не оставил дух.
- Коли спать не дам, не вини меня, голод мой к тебе не утолит одно признание  - и улыбка ее широкая, нежная, довольная, ласковая, вот что есть для него выше неба и звезд.
Утром ждет его круглый стол, совет тяжелый, а пока он в ее объятиях и не желает оторваться, хотя бы и стекло его ладони изрезало и с ветром в светлицу влетела стая птиц

Подпись автора

Ни дней, ни даже лет нельзя оценить, когда бессмертный удел стёр века и лица из памяти. Вереницами проходят сгинувшие люди, кто касался словом ли, делом, а единый исход - прах пустой, пустыня безбрежная. В этом стылом краю нет городов теремами, блестящими к солнцу маковками золотыми. Нет и храмов ввысь летящих, чтоб небосвод расколоть, утверждая власть и славу богов в них чтимых. Нет законов, высящих  одних над другими, лишающих выбора, надежды, самого  дыхания. Пустота безбрежной пустоты, где за сотней барханов та же сотня стоит и лишь через тысячи сходных одинокая тень, что бредет вперед. Нет в том мире ему страха и боли, но и мира нет в душе как и радости. Вацлав был в той пустыне, ни день, ни год, и не сотню лет. Вечностью делается одиночество стылое, когда все, что есть только серый прах, а  былое минуло, растаяло, ни следа ни всполоха не оставило на землях бесплотных. И хотя шрамы метят тело, живыми следами минувших бурь, пусто вокруг, пусто в душе. Было прежде и сила и свет, могучим Велесом дарованные. Было и счастье им же отнятое, была любовь птицей к воле упорхнувшая. Разжал ладони дрожащие и точно не было ничего, только ветер скупой от взмаха крыльев мягких.  И тянутся пальцы вслед, а уж исчезла, за облаками за северными землями, влекущими прочь от неволи от обиды смертной. И осталось лелеять лишь память тягучая, да боль, что голубка оставила. Три десятка лет один за другим минуло, утекло, затмевая серой мглой краски солнца и луны, зимы и лета пряного. Ведь когда Вацлав Змей сам желала, стать над всем, высшую силу познать, в отречении над миром вознестись и с богами стать изваянию равный, чтимый несокрушимый, каменный. А теперь не снести ему тех высот, не изжить пустоты что нутро поедает как червь голодный. А с того, что без нее одной, жизнь не в жизнь да вдох в тягость. Знал давно и Сольвейг ведала с первых дней, врозь нам быть кровью истекать, вместе быть богов гневить, только нет в том перепутье дороги верной. И стоять Змею среди пустыни праха, позабытым, грезить, да тоской порастать.

Её свет всё такой ж. Горит, как в первую встречу, когда силой обожгла, одним взглядом в сердце запала. Она и теперь пылает, что меркнут звезды, луна в пояс кланяется, да солнце за тучи прячется, уступая свой небосвод. И лишь видя улыбку смелую, взгляд мягкий, любовью искрящийся, вмиг колдун гонит хмарь тяжелую прочь, наполняется до краев да благодатью изливается. Бьется счастье в его руках и не желает вырваться - обнимает, ласкает в ответ, жаром дышит.   Знает жрец, что княгиня его сердцем и душой, верна лишь его имени, лишь Вацлав в ее мыслях избранник, супруг, нареченный будто и вовсе до встречи той давней в Ругаланне непокорном. С ее признанием тихим, ласками стихающими, улыбка и его губы трогает. Желал признания, подтверждения... ведь всё знал и так, слов желал, что врачуют раны распаренной в травном настое копией. Выдыхает колдун, длинно, шумно, прячет в изгибе шеи любимой лицо. И мальчишкой, каким не знала она его, но видела в общей жизни в Беловодье, сознается пристыжено.  - Оторвался от тебя, не отпустил, но отступил, и позволил себе забыть, этот жар, эту истину. Вацлав жены не отпускает, так и тянет на ложе, в крепком соединении. Глядя в лицо ее светлое, открывает ей разум свой, широко беспечно, точно не могла она не иглой, но клинком острым пронзить его, как однажды пыталась в горячей обиде. Доверяя Сольвейг, поверяет он точно богу своему, тайны сердца, души метания, от которых сомнениями нынче полон.
- Не дерзнул за тобой пойти, а бежать хотел в тот же день по следам твоим, упросить остаться.... не осмелился.... - не говорит о сыне... думает, вину свою чувствует каленым железом. Он привадил Ярослава к Алатырю, раскрыл сыну великие силы ведовские, знал ведь, что его кровь взыграет, чувствовал южную горечь во взгляде ребенка раньше, чем ведовская в нём сила проснулась.  И теперь эта боль прорезает их негу общую, но Вацлав жене не дает отстраниться.
- Я желал быть с тобой каждый день, каждый миг эти тридцать лет, но прибыть посланником Белого Города... не хотел... - и рискует жрец, не о том речь ведет и не то сказать сам желает. Ведьма гладит его лицо и покой в ее ладонях ласковых мглу с очей, да гнев из сердца гонит.
- Не отдам тебя, ни ворогу, ни богу, не отпущу от себя ни на миг больше, а боишься, что отступлюсь, за княжичей.... сыновей князя Владимира ....так напрасно! - привстает на один локоть, ближе подвигает к себе тело ее мягкое, волной благоуханной радости окатываемый. - Когда твои они, а и от них не отступлюсь, вот тебе слово мое - поцелуй печатью сургучной, кровавым росчерком да в сладкие уста. Вацлав отдал себя северной ведьме  давным давно, еще мира не было, каким есть теперь. Но в ночь эту, в их воссоединении, что разогнало тучи и бурю богов усмирило любовью несокрушимой, нерушимою стала клятва та, жизнь в залог взяла бессмертную. Только ей принадлежит он вовек ни богам грозным, ни вере широкой, да одному чужой, другому единственной.

Себе Вацлав решил раньше, сидя с ней у стола с пирогами да медом. Глядя на нее с тоской неистребимой, поставил, что нет больше второй дороги. Только один у него путь, что к жизни ведет, с Сольвейг.... для нее и во имя их душ в одну сведенных.
- Завтра быть мне в Совете, говорить стану как посланец Китежа, и поеду с тобой не супругом, не нареченным и не колдуном южным. Но Великий Круг силой тёмною встанет за спину, чтоб сомненья унять.  - их пальцы сплетаются на простыни между плеч нагих, будто сами собой. - И коль ведает кто, что твоим лишь именем  я еду к князьям на совет да в Гардарике ответ держать буду - отвратить смогу. Но лишь так, чтоб не прознал никто - не звучит его голос, не летят с губ слова, снова речь ведет только с ней, только в разуме, где нет власти людской, а богам смолчать придется.

- Я весь свет сокрушу за тебя, только рядом будь - сознается, кается, силы просит ни над алтарем золотым подношением полным, он одной лишь Сольвейг отдал бы себя, но до сих пор крепка связь с городом. Не лукавит, за поцелуем тянется, кутает ее объятием своим, а пальцы ее уж по бокам бегут, спешно жмут к себе, ласки дарят нежнейшие отчего ломается голос Вацлава и хрипит вновь желаньем разбуженный к страсти той, что сам обещал, да сказать захотел, чем душа тревожилась да мысли полнились.  И зари не видно, а меж супругами вновь жар солнца поднимается, багрянцем щеки красит и нет  подле терема  ни души живой, нет клеветников да доносчиков, что о каждом слове за стол совета принесут. Нет досужих слуг и жрецов, нет дружинников. Точно бы и сбылось желание единое - мир исчез только их двоих оставив друг другу. И хоть знает  Вацлав, что недолго нежиться в грезе желанной, и утро велит покинуть объятия сладкие, но теперь нет страха в нем.
И любит колдун жену свою, любит крепко до крика, до слез из глаз, любит с силой, что в жилах огнем, а ей лишь того и надобно. И когда бы не сморил их сон, то и утро бы встретили жаром, лихорадкой соития грешного, крепче камня тела их связавшей за ночь жадных ласк да шелковых слов ласкучих. И не слышит Вацлав, как первые соловьи заливаются за окном, не видит как собираются на улицах  лотки да бренчат копьями стражники сменные. Он крепко держит любимую. Обнимая ее и во сне силою. На постели точно на поле бранном посередь лежат усталыми воинами - но с победою и печатью страсти на плечах и бедрах, на груди и шее, заклеймили друг друга напомнили - кто владеет и сердцем и плотью.

Крепкий сон в объятье счастливом, пустой без видений, без гнева божьего, отдохновение в руках Сольвейг - его спасение. Но скребет уж рассвет, да по небу катит, время не желает стоять. Изьяслав не стучит во горницу, не решается. Ведьмы боится, а паче жреца, что ему повелел отвечать за покой гостьи. А уж видел мальчишка стекло разбитое и стоит у двери дрожью разбит. Губы кусает да руки ломает, ну ка милость его на мучение предаст велит отмоленье нести в каменном мешке - страшно там да прогоркло, точно во гробе.
Теми мыслями своими  мальчишка и будит колдуна, но встать с ложа не спешит защитник Алатыря, и Сольвейг оставить в пробуждении не желает. Вацлав целует веки сомкнутые, губы раскрытые, щеки холодные. И ласкает плечи нагие и грудь мягкую, в поцелуй склоняясь лишь  ведьма глаза открывает.
- Обещал не пустить - и с тобой вовек - он удивленье топит глубоким поцелуем, чтоб испить негу чаркой первой, да ко второй подойти что уж горше станет.

Подпись автора

Сколько любви он нашел в себе, обретя с тем и женщину,которой то чувство  новое и завещано по сей день, во всей полноте, в каждой ценной грани и оттенке. Казалось Вацлаву порой, всё то время что провел он в Ругаланне в ту их, самую первую встречу, что способна та любовь вытеснить саму силу колдовскую. Что уж не свет дара, с коим он в мир пришел, горит в нём, но свет любви к Сольвейг.  Маяк и пристань, искра и кремень, теплый очаг и тлеющее капище - все было в ней, и если бы ему потерять разум и слух  в то время, то остался бы при ней немощным, а может статься до скончания дней счастливым. Боги решили иначе, люди их волею и своим хотением, в том числе сами Вацлав и Сольвейг, избрали пути на годы разводившие их друг от друга. Некогда князь и княгиня Беловодья, раньше тому враги смертные, а меж тем всегда сердце от сердца, дух от духа. И сколько бы раз не поднимался великий жрец бога Велеса с ложа своего широкого, оставляя в полуночной тьме наложницу, ни одной из них не дарил он тех нежных ласк, коими сытится теперь, его жена. Имена были, титулы, заверения клятвы слёзные, вот где был он и глух и беспамятен, лишь одной северной ведьмой сердце горело день за днем год за годом. Тлел тот жар или ревностью пылал, только все по ней тоской, оттого, так уверенно говорит теперь колдун Великого Круга о совете и решении, что уже признал в объятиях любовных ничуть не  забытых.

Беспощадная заря, алым бархатом окропляя стены и полог светлый, будто о грядущей кровавой сече упреждая. Так сын Рода прародителя ликом своим являет своему жрецу первому верный знак беды. Но молчит Вацлав, и душа его не к молитве тянется, а лишь к той, что вернуться к ней просит. Нет сил отпустить друг друга, будто новой разлукой грозит вопреки заверениям сердца и мыслей. Он читает в ней, ровно как и она в нём. Нет сомнений, все уж выбрано и предрешено, ныне лишь соблюсти всё, что надобно, и отбыть в Гардарику провожатаем с полномочиями Белого Града. С той силою, что не разит врагов и затмевают разумы еретиков, но внушает трепет как хоругвь расшитая. Его имя самой пойдет перед  княжной и колдуном из Китежа. Вацлав Змей известен был далеко за стенами могучими, что тюремной преградой ему ныне, когда врозь удержат его от Сольвейг еще хоть на день.И как бы сладки не были уста любимой, как бы утонуть в ласке нежных рук не желала колдун, а печатью кладет по обоим плечам горячим губами нежность сердца, покидая постель широкую. Сольвег укрывает широким одеялом пуховым, пряча от прохлады осеннего утра. Сам лишь порты одев, к двери идет и едва не выбивает рукой. Накануне врываясь в светлицу сорвал с петель, а замыкая он туго вогнал темное дерево в проем узкий.
- Ты вели застеклить окно и убрать из светлицы осколки, пока будет гостья трапезничать и меня дожидаться, а вдоль храмов пойти да отправь клич на совет собраться. Скажи Вацлав Змей слова  желает... и взял! - и нельзя иначе сказать, не настоит, не велит -  не послушают его колдуны могучие, останутся на своем недвижном, не захотят вязаться в раздоры княжеские, да решать достойны ли Владимировичи остаться в Ирии, вместо самозванного чернокнижника. А ему не того надобно, а посадить сына северной ведьмы на трон его отца. И теперь не гадает Вацлав, знает точно что скажет и выберет, как испросит благословение у Велеса, чтобы тот не противился, да не стал хлестать дождем и  грозой жалящей Перун, карающий еретиков. Но меж тем и тревогу Сольвейг чувствует. Точно первый колкий мороз по коже ударил.
От того отправляет послушника за плотником, а сам вернувшись в спальню облачается в темные одежды свои. Шелковая рубашка легко оседает на плечах и ее струи укрывают и шрамы его, что не стерли века и те отметины, что не желал бы он стереть и вечность, что оставила возлюбленная в эту ночь.
- Я от терема отведу стражу, но оставлю охраной стрельцов во дворе у храма,  здесь тебе нет страха более и не будет впредь. Я вернусь после совета и желал бы найти тебя здесь... коли станет не в моготу, зови Изяслава, он покорен и верен мне... а и сама, как было, помнишь, обратись ко мне... я всегда услышу.
Смотрит суровая княгиня-мать, в лицо Вацлава, когда тот склоняется к ней с тревогой и любовью, чтобы мысли вложить, а не только слова. Но теперь в этом ясном взгляде не видит он льда, не видит воинственной дочери северного бога,  с которой схлестнулся больше 6 веков назад. Только свою жену.

Вацлав покидает терем, не оборачиваясь идет к крыльцу храма, стоящего в центре. Перуново святилище. Здесь главный вход в зал и в комнату где совет Великого Круга снова должен сесть за стол широкий и в этот раз, выслушав одного из верных жрецов алатыря покровительствовать тому, что не добро для веры и Китежа, не добро для них самих и Великого Города, но единственно нужное Вацлаву. Как в один день сделалось, что отделен стал жрец от блага, прежде решавшего и его жизнь? Ему не нужен вопрос, ответ Змей знает наверняка.

- От чего рано вызвал, и чем вопрос стоит, Вацлав?
- Если буря тревожит, да клети зверей выпустившие, так отправлены с псарни  охотники, изловят и вернут....
- Тем и гнев богов усмирим кровью неправедной, приношением
В неведении остался от событий Вацлав, в своей буре северной сгинув. С тем наклонятся назад, когда состав Великого Круга в недовольстве собран. И Вещает ему наушничает, один из 6-сти прислужников переписчиков, что знает обо всех и всё и с тем на Совете колдунам и ведьма сказывает.
- Как гром ударил да сухой без дождя, за ним в молнии великие разрушения у западной стены сделались. Клети открылись будто волею богов, а паче железом податливым сухой молнии, сбежали все звери...- нашептывает слушка, а Змей знай следит за лицами и взглядами, не отвлекаясь от стола.

- Но раз решено по буре, так я об ином скажу. О том, что поднимет великую стену  ураганов кровавых, когда позволим на троне Ирия остаться самозванцу а с тем истинных наследников, без поддержки упустим на растерзание завистников. Беловодье поддержать должно, с тем оставить власть стойкой и несменную, как сам Китеж, а пошатнется трон под законными наследниками Владимира.... так не бывать более покою во всех землях Арконы. Поднимется кострами и запылает, подберется к стенам Великого Города и иначе придется задобрить богов, уже мало станет приношения алтарного... - не пугает спокоен, и ровен голос, непроницаемо лицо. Он уже защищает свой разум, всегда в окружении сем.

- А коль скажется правдой, что ходит по земле слухом громким, что княжич Огнедар, по наложнице,возглашенной княгиней вне закона Алатыря, веру Китежа предаст - так еще большего самозванца у трона удержим, а с тем и мать его еретичку, змеей влезшую в душу князя Беловодья...
Ударяет кулак по столу, да гремит не тише ночных раскатов. Длань сжатая, перстнем печатает знак Китежа в дерево блестящее. Поднимается Вацлав хмурым предвестником, притихают суетливые собеседники, а паче тот, что заговорил о матери княжича нового. Всё кипит в нем острой обидою, всё велит языки рвать, да мутой хмарью разумы чадить. Поднимает колдун взор свой и обводит всех . Руны те, что стол метят, светят уж огнем опасным, выдают жреца, да иная в нем сила теперь. Взгляд ледяной, руки тонкие, обещание данное.

- Я сам поеду и стану решать, что есть князь Огнедар, еретички сын или Алатырь в сердце впустил, как отец его. - и не дрогнет ни жила на лице его, когда говорит он о том, кто украл у него тридцать лет и наложницей сделал ту, что ему самому не покорилась, но полюбила.
- А коли сомнения станут, гонца велю и Совет спрошу - умолкает Вацлав, он не одобрения ждет, не согласия. Только тишины трепещущей, что покорится воле его и желанию. И он слышит ... слышит в висках затылке, нежный голос ее. Той одной, кому разум его открыт во век. Он не должен давить на Совет, а принять то решенье должен каждый здесь. И он смотрит в глаза каждому и он знает мысли все. Но все ждет, пока первый глас, возвестит лишь вопрос:
- Твоё слово Вацлав Змей, станем ждать гонца. А покамест весть подать должно в Гардарику...

Отредактировано Вацлав Змей (2023-03-20 22:52:15)

Подпись автора

Войдя в Великий Круг, Вацлав не сделался носителем какой-то сокрытой тайны истины, не более той, что из каждого храма можно было секретным ходом попасть в комнату, где заседал Совет. Знал и прежде, ибо поведал ему колдун ладожский больше того, что надо знать прилежному ученику у доброго наставника. А с  тем и оставил старик свет, определив не просто учеником, но приемником безродного колдуна с южных земель, чью силу постиг в той широте будущности, которая сокрыта была даже от самого Змея до поры. Он стал на одну ступень с теми, кто взирал терпеливо на стремительное, но бессмысленное для бессмертных время.  Получил столь желанную ему власть и успокоил свою жажду до поры мудростью близости к божественной силе неба и земли. Однако истинное величие обрел он не только почетным местом за столом Совета и не тем, что имя его звучало рядом с именем бога луны и леса. Сила разума его была велика, с тем и воспользоваться ею он умел как никто из ныне живущих. И в том не было и не могло быть споров и кривотолков. Вацлав Змей из Белого Города стал словом самого Китежа,  щитом и мечом Алатыря. Никто не знал, едино кроме жены его, что в его сердце не было только лишь истовой веры, и в равной мере прежде боролись в нем любовь и жажда к северу и  тому, что он не мог заполучить. Не желая понуждения, колдун изводил себя смирением, ревностью, ожиданием, напрасными надеждами. Его новые муки, те что минули сомнениями, когда он занял трон Беловодья как законный князь, вновь расцвели в одиноком возвращении в Китеж, прежде служивший ориентиром и маяком.  И всё же он остался в Великом Круге, в собственной власти первого среди равных. Он сохранил в себе непримиримую обиду, за выбор сделанный Сольвейг не в его пользу, и хранил черным камнем ровно до того дня, как увидел ее на пороге храма Велеса в неизменно лазоревом платке и длинной накидке расшитой золотыми и серебряными нитями. Статика признания равного богам более не ласкает ни сердце ни разум, теперь он обретает иное. С жарким объятием отрываясь от возлюбленной, чтобы вытребовать себе право решать чему быть дальше, Вацлав идет на совет не спрашивать.

Он не забывает о том, чем обернутся перипетии у трона павшего Владимира. Вацлав сам много раз видел, как смертные рвут друг другу шеи и в спины целятся из арбалетов, как призывают в помощь шаманов и чернокнижников, лишь бы добраться до толики иллюзорной власти, которую они стремительно потеряют пав на поле брани, или задохнувшись в собственной постели от старческой лихорадки. Но теперь важнее прочего, важнее всего - защитить сыновей Сольвейг и ее саму, уберечь от преследований  алчущих власти самозванцев. Впрочем если на княжение в Беловодье встанет истинный проповедник Трота это не добавит мира в землях Арконы, где власть Китежа все еще абсолютна. Но эту мысль до поры он оставляет в стороне, не желая вновь смирять в себе любовь к своей жене и не потухший огонь веры, за которую пролиты были и кровь и слезы, за которую жертвовалось больше чем воззрениями. Колдун готов убеждать, готов объяснить и настоять, коли потребуется, но не осмеливается никто против него открыто говорить.
Взирает без злобы, победителем охватывает всех  собравшихся и слыша мысли каждого из сидящих за столом, чувствует Вацлав твердый, резкий укол страха. Он не принадлежит ему, это чувство лишенное контроля, как у тех животных, что ночью вырвались из клеток, обретая свободу от которой успели отвыкнуть. Такой леденящий ужас способен гнать, без устали, наступая на пятки требовать укрыться и оказаться как можно дальше отсюда.
- мы станем писать грамоту от Великого Круга, с нею ты отправишься в Ладогу, подношением нашей воли оценить силу и дух княжича, когда усомнились князья и рать в праведности его восшествия. - он кивает. Еще один день желает Совет, неспешный, рассудительный. Еще одну ночь придется ему уберегать покой Сольвейг в городе, где его предательство стоило им обоим части  любви и той хрустальной связи, что навек сковала их души.

Ему нет нужды спешить, тем вызывая подозрения, но алый всполох перед взором внутренним, не его это мысли - колдуньи. И Вацлав знает от чего, знает, что не сможет крикнуть в ее разуме, остановить, остается лишь торопиться. Он почти рывком отодвигает стол, выбегает из узкого коридора, по которому вчера привел дочь Ругаланна в терем, где они снова принесли друг другу так и непорушеные клятвы, лишь усилив их после долгой разлуки.
- Где она? - пока трясущиеся руки Изяслава цепляются за полу плаща жреца, Вацлав перехватывает мальчишку так, что едва не вскидывает воздух, ярость в нем уже замешана на страхе уже грозит опасной волной и мальчишка видит, осязает это. Колдун не желает спрашивать, всё читает в его взгляде в разуме уже оплакивающем никчемную свою жизнь.
- Сольвейг... княгиня моя - Вацлав отшвыривает мальчишку, не заботясь о сохранности его и почти влетает в седло коня, который терпеливо тряс гривою в ожидании своего наездника. Он пересечь готов не только город, но и леса, континенты, ничто не станет препятствием на пути колдуна. В этот раз он не позволит ей уйти. Только не теперь. И он огибает узкие улочки, гонит своего скакуна так, что тот хрипит не поспевая вдохнуть и у самых ворот жрец Велеса спрыгивает на земь, успевая сделать два шага, прежде, чем, столкнувшись с ним ведьма из Ругаланна теряет равновесие.

Ее голос дрожит тоской, страхом, истовой болью. И вот же птица его белокрылая, вновь мнит себя в клетке, вновь желает свободы, о которой не мыслила еще этим утром, коей не желала в ночных жарких ласках, прорастая в него, будто прежде могла отделиться не истекая кровью одиночества. Вацлав желал бы не знать этого взгляда, не слышать теперь и  прежде, что полнит ее сознание кровавыми расправами сам город, поглощая ее силу и оставляя в беззащитной  одинокой тоске. Но он знает, ведает откуда в ней эта тревога, осязает ее собственным нутром. И боль снова открывает своё уродливое чрево выворачиваясь наружу, неужто все напрасно и никогда она не простит ему .. не усмирит этот огонь, требующий свою кровавую жертву, уже многие сотни лет.
- Сольвейг, ты бежишь от меня...зачем... сомневаешься? Что не уберегу, что предам?  - и боязно услышать тихое "да". Как не желает он принять, что любви их мало, не сотрет и с тоской она этой боли от предательства.
- Я искупил бы содеянное, да нет равного тому выкупа, ты только поверь мне - она жмется  к нему, а колдун, сдвигая ведьму в сторону от себя, встает перед ней на колени. Здесь нет еще не стражи ни зевак, а когда бы и были, не стал бы колдун Великого Круга таится от досужих глаз - верь мне, как веришь любви моей, я не отдам тебя не власти, не вере, ты моя, и твоим лишь именем  я испросил разрешения и поддержки Китежа, чтобы ответствовать  за сыновей твоих. Чтобы сделать всё, что тебе нужно будет - он умоляет ее, как никого. Полубог стоит на коленях и слезы в глазах не смеют сорваться в этом прошении.
- Не оставляй меня теперь, когда я только обрел тебя - она тянет его за плечи и он, поднявшись резко обхватывает женщину, прижимая к себе - ничто не повторится, пока я с тобой, пока дышу, искупать буду то, что сделал. Не оставлю тебя и прошу еще день.... - она смотрит в знакомые, любимые глаза, уже знает ответ, слышит его в своем разуме, но он говорит все равно - они дали согласие, и завтра с грамотой нареченной от Великого Круга, мы отправимся в путь. Только  один день...  я желаю быть с тобой ежечасно и ты ведаешь будет мало, я желаю держать тебя за руку и не тогда, когда мы крадем этот мигу у вечности и у досужих глаз, всегда, всегда, чтобы ты знала... - его речь обрывает шумный гвалт торговцев собирающихся к воротам. Вацлав бережно укрывает белоснежные волосы Сольвейг капюшоном, и на плечо одной рукой укладывает темный плащ. От его одеяния и прежде отводили глаза - не должно бросать прямым взором вызов жрецу Велеса, а теперь тем паче.

Возвращение мучительно ей, той, что приняла по его вине муки ада на земле, и чувствует колдун это всем сердцем, всем нутром истекающим кровью из ран, что нанесены и временем и страхом.
- не исцелить мне тебя от боли, не избавить от памяти и моей любви тому не достаточно, но ты взгляни на меня, жизнь моя в тебе и не желаю иного - они вновь в том тереме, что укрывает гостью жреца от сторонних глаз, в спальне, на широкой постели, за опущенным пологом в тепле каминного жара и бликах свечных. Руки колдуна качают нежной лаской более не дрожащие плечи, дыхание его в ее висок живительный покой отсылает.

И знают оба, что эту ночь им снова спасаться объятиями, а другим днем в путь отправляться. А после, когда час настанет и будет Огнедар князем возглашен, крепко занимая трон Беловодья... окончится и мытарство их разлук. Не дает прочесть свой разум Вацлав, укрывает от ведьмы в этот раз, что измыслил темное, что не желает без нее более ни дня искать покой в бескрайней пустоте. Ему снится сон, что он оставит Сольвейг и подастся туда, где впервые узрел силу севера, но не Трота, а жрицы Одина, он призовет великанов из глубин земли и склонится к их каре великой, тем избавляя себя от мучений.

Подпись автора

Победителем он вошел в город колдунов, возвращаясь с княжения Беловодьем, покинув трон Ирия и утратив необходимость хранить от посторонних глаз истинную личину члена Великого Круга. Он вернулся без помпезного приема за столом Совета, так, будто и не покидал вовсе пределов великого города, не терял из виду золотой алтарь в храме Велеса и не смирял в себе норов могучий, желающий пользовать магический дар без границ и  условий. Вацлав должен был ощутить свободу, входя в чертоги свои, запирая двери терема, где уже не князем людским, но полубогом властвовал. Однако ничего этого не было, ни легкости, ни радости, ни выдоха. Жрец не садился за стол, чтобы разделить трапезу с прочими колдунами и не выходил к полудню в город, чтобы ответить на поясные поклоны  коротким кивком. Перемена произошла в нем не в Беловодье, которым в обход закона правил он на месте князя, но тогда, когда вновь ступил на священную землю где властвуют боги а сила течет и реками и дождем, прорастает в земле частым лесом, остается в воздухе пряным жасмином. Ничто было не мило ему, не вернулся он в Китеж  победителем, а оказался проигравшим и потерял всё, чем обладал или почти всё. Знала ли Сольвейг, какой болью отозвалось их расставание, или ушла свободно, птицей упорхнув из дрожащих ладоней? Знала, осязала его  потерю своей, зная мысли его и деля их в одном сознании на двоих. Но ушла. Ведьма с севера, для которой не было и не будет впредь оков надежных. Вацлав помнил, последнее ее заточение длилось год, он надеялся, что жизнь с ним не стала следующим, но сомнения отравляют душу. Ведь ушла....Знал тогда маг китежский, что не избавил ее от горечи обиды и памяти о предательстве, как и догадывался, что глубоким клеймом на веки вечные встанет меж ними тот год, что провела она в Китеже не своей волей. Отринул это знание положил поперек него любовь свою, их совместную жизнь, детей общих и более прочих судьбу Ярослава, который теперь входит следом за отцом в пустой терем. Тишина сжимает горло хваткими когтями, душу рвет тоскою горючей - и взвыть бы до во всё горло, и кинутся бы о стену, разбиваясь в кровь - да нельзя. Не поможет унять эту боль, как не заживают шрамы от веревок и цепей, хоть глазу незаметны. Тогда впервые пожалел колдун, что привязан и к городу и к храму и не стало для него прибежища с того дня в Белом Городе.

К его зову и боли Сольвейг отозвалась своею, пусть не сразу, но не вернулась, не желая войти в город изнурявший тело ее и покалечивший душу. Город мести и смерти.  Как не мог оставить Вацлав стен,  силы его восполняющих. Здесь он нужен был, Ярославу и Кругу, а ей.... был ли нужен тогда? Усомнился, застыл. С тем и прожил до этих дней, до встречи жаркой и желанной. Сколько бы веков минуло, не приведи нужда вдове князя Владимира искать поддержку у колдуна могучего? Была бы их встреча столь же жаркой, или впредь как прежде, лишь силой разума, через версты земель и реки полноводные касаясь мыслей ее? Как теперь узнать? Не владеет он даром ведовства и не знает, что грядущее несет ему в той встрече, чем станет ему выбор сделанный, и откупится ли он собственной жизнью за грехи перед женщиной, что благостью детей перешагнула и боль и страх.  Не тягаться мужчине за любовь в материнском сердце, не про него она. А то, что между колдуном и его ведьмой с первого дня, как бы то не отрицали - оно про иное, никому не ведомое, богами освещенное, людьми не растоптанное. Но помнит Вацлав тот страх вящий, когда не отозвалась ему Сольвейг, не откликнулась на зов, не в силах побороть обиды за сына отнятого. И тогда он думал, что потерял ее  - второй раз...
Теперь  всё иначе. Путь их не пересекавшийся долгие годы и вновь сошедшийся в одну дорогу, мучительный и тернистый обоим оставил раны. Часть из них не кровоточит только тогда, когда могут смотреть друг другу в глаза, касаться тайком или открыто, но оберегать всецело от мира. И не нужно Вацлаву выбирать, не нужно отпускать больше жену  и ждать, когда снова смогут увидеться, когда он найдет ее за вратами города, с ее дружиной. Нет. Наверное она слышит это молчаливое отрицание, осязает  в крепком захвате его руки. Он выстоял на Совете, за нее, за них, избрав оставить город и алтарь Велеса, но не ее, ее никогда более.

До самой полночи он держит ее руку крепко, смотрит в синь  грустных глаз, видит льдистые  долины Ругаланна, слышит завывание бури за спиной, и ловит морозный дух ветра, что бьет в лицо в быстрой скачке. Они больше не бегут, нет нужды укрываться им от мира, что молнией и громом, слепящей лавой и землетрясениями протестует их воссоединению. Боги смиренно приняли, союз возродившийся в этих стенах так, будто не таяли очертания их совместной жизни, в десятилетиях врозь. А если бы и встал кто против из живых, так уже не дышал бы вовсе. Вся горечь Вацлава ныне в защиту Сольвейг, их любви.
-никому не отдам тебя - в полудреме тревожного шепчет Вацлав сжимая руку, что отдыхает на его груди. Будто знает колдун, что тревогой исполнено сердце жрицы,  что отравил страх ее кровь и не дает покоя. Но все изменится... скоро.... уже утром

Когда Вацлав открывает глаза с мягкой лаской жены, тревога в ее голосе сомнения отзываются в нем теплом,  он желает обнять ее крепко и успокоить ласково.
- Я заставил бы каждого из них склониться пред тобой, пасть на земь и подставить спины лошадям повозки, на которой ты поедешь прочь, чтобы выломать их хребты - но никто не посмел бы, ты же знаешь - колдун поднимается резко, подминает под себя ее тонкий стан, отводит кудри пшеничные с лица уставшего и медленно целует. Он смотрит пристально, молчит, а после склоняется и шепчет - прислушайся - просит не требует, желает ее покоем укрыть точно мягкой шкурой от холода. Касаясь лица переводит к другой щеке и снова шепчет - там внизу в самого крыльца, слышишь стук,  и говор настойчивый? Колдун ладонями удерживает лицо жены , чуть отклоняясь назад, чтобы взгляд ее поймать. - Эта повозка  с рассветом заложена. Изяславу велено лучшую тройку впрячь и из всего скарба моего самое ценное, в сундук уложить, чтобы в час по рассвету мы уехать могли.
- Я не лгал тебе, когда признал, что свет без тебя не мил- поцелуй в щеку жжет подтверждением - не солгал, что вступлюсь за тебя как и за сыновей твоих, так как если бы мы одно были ... ведь мы и есть - второй поцелуй метит лицо ласкою. - Никто не остановит тебя, не удержит, ты северный ветер мой, ты горный эдельвейс сладкий, терпкий и я уберегу тебя от всего, сам сгину, а тебе не дам - клятвой кровной покрыты слова его в поцелуе крепком.

Этот город в разлуке  стал клеткой уже не Сольвейг, он теперь прутья витые да замки скрипучие для самого Вацлава, будто сила его прочь желает вырваться, соединиться с магией, что поет в крови Сольвейг ему ответом и не глядеть с тоской беспомощной через дальние врата Белого Города в горизонт безликий.
Поднимаются скоро муж и жена, мать княжичей и заступник Владимировичей, жрец Алатыря, который избрал свой путь ныне сам. Вацлав Змей - его имя закон божий и не отринет его Яровит на царство в Ладоге  принятый. Ни один князь не посмеет перечить ему. А дерзнет кто супротив, жив не будет и колдун своей силой не побрезгует. Не теперь. И когда бы послушал жрец мудрость земли своей, обратил молитву к Велесу, быть может узрел бы предостережение темное, только что ему опасность лютая, когда страшнее прочего вновь потерять любимую в вечность в супруги названную?!

- Мы поедем теперь, и твоя дружина в след пусть отправляется, одного отправишь вперед с грамотой от Совета. Круг в единую печать подтвердил, что я стану быть единый закон решающий от имени Китежа и во славу Алатыря - морщится сонно моргая ведьма, ласками да словам успокоенная. Вацлав первой ее в повозку усаживает, кроет ноги теплой шкурой соболиной. Сам садится следом и глядит коротко на Изяслава безмолвного, веля ему рот держать на замке да и под пытками равно как перед посулами не сознаться кого видел здесь. А коли донесет, так в живых ему не быть.
Повозка трогается резко, стучат колеса звенят подковы и глядя на Сольвейг, прижатую к боку его в тяжелой усталости веки прикрывающей.
- Только ты, жена моя, знать будешь прежде всех, что не верой ныне не правдой города я вершу свой путь, но тобой одной так тому быть отныне и впредь - и не ведает колдун, что вернется в Китеж, но не выполнив указанное, не с поклоном к Великому Кругу и уже не первым из равных, но супротивником.

Подпись автора