Выбор, данный Вацлаву, был выбором и самой Сольвейг. Выбором уже сделанным, уже решенным, уже выверенным, потому что никакому другому из своих учеников прежде, она не позволяла даже мыслью коснуться возможности отношений не ученического толка, но любовного. Не позволяла она помыслить о том, чтобы касаться ее губ, ее кожи, не позволяла она помыслить о том, что разделить с нею одну постель, не позволяла видеть в ней женщину. Все ее ученики и ученицы – все они любили ее. Но любили, как наставницу, потому что знали, что иного ведьма не приемлет, потому что чувства для менталиста всегда были и оставались вторичными по отношению к разуму. Вот только Вацлав тянулся к ней и духом, и сердцем, и разумом, и телом. А Сольвейг отзывалась. Он не коснулся ее предосудительно ни единожды. Но Сольвейг хотелось, чтобы касался. И как наставнице, ей должно было быть стыдно за это. Это был крах ее, как учителя. Вот только в мгновения, когда темные глаза затягивали в свою пелену, колдунья думала лишь о том, что она готова пережить любой свой крах для того, чтобы не принять совсем недавно Вацлава, как своего ученика. Ведь в таком случае, их не разделила бы эта пропасть. Впрочем, кто сказал, что не разделила бы другая? Кто сказал, что не разделила бы их вера, упрямство, жестокость и желание утвердить силу своих Богов друг перед другом?

Теперь все это пустое. Теперь гулко бьется сердце в груди ведьмы, отбивая ритмы не барабанов, но своих собственных чувств. Чувств, которые едва ли были позволены менталистам, ведь они лишали объективности, отдавая будущее на откуп страстям, от который Сольвейг бежала изо всех сил, но воплощением которых и стал теперь Вацлав, удалившийся так же быстро, как прежде ему довелось прийти. Ей хочется окликнуть его. Хочется танцевать с ним в бликах огней, в ритме той музыки, что переставала делать их людьми, но делала почти Богами. Ей хочется провести с ним эту ночь, если не в единстве любви, что могла захватить их в одночасье, стоило только позволить, то в единстве взглядов, слов, улыбок и душ. Но разве не было и это больше, чем им оказалось позволено, как наставнице и ученику?

Сольвейг совсем не много времени проводит еще на празднике, который будет длится до самого утра, а может быть, и того больше. Она улыбается знакомым лицам, принимает дары, раздает благословения, но в каждом подошедшем смертном и колдуне, ищет одного конкретного. И знает, что он не придет, какое бы решение ни принял, потому что решение это дастся ему ничуть не менее тяжело, чем самой ведьме.

Привычно, жрица проводит время на празднике до самого рассвета, а иногда и позднее. Не из нужды. Все ритуалы давно проведены, и теперь люди попросту веселятся, отдаваясь тем порывам, что в иное время отрицают в себе изо всех своих сил. Из желания быть единой со своим народом, с мощью это священной ночи, с Богами, которые покровительствовали ей с рождения на этой самой земле. Но сегодня Сольвейг очень скоро ощущает, что больше прочего ей желается теперь побыть одной. Быть может, наедине со Всеотцом, который напомнит ей о ее долге, и сотрет из памяти омуты глаз южного колдуна. То было бы величайшей милостью, которая могла расставить все по своим местам в один миг. Но то же было и величайшей жестокостью, потому что впервые за много лет, что-то всколыхнулось в душе ведьмы так сильно, что от этого становилось трудно дышать.

Лишь звезды провожают колдунью к крепости, в которой высокие покои должны были помочь женщине найти покой. Шаг ее неспешен и уверен, она знает этот путь уже не одну сотню лет, как знает и что в Хольмгарде никто не решится ей навредить. От того нет и страха, даже когда во тьме мелькают болотные огни и чьи-то алые глаза. Ночь перед рассветом Белтайна всегда была полна опасностей и разного рода тварей. Но только их колдунья боялась в разы меньше, чем собственных чувств, желаний и устремлений. Ведь каждое из них могло вдруг стать непозволительным святотатством. А святотатство – вовсе не то, что могли позволить себе избранники Богов.

Покои встречают Сольвейг безупречной чистотой, тишиной и столь же безупречным порядком. Огонь в очаге горит мирно, как и пара факелов на стенах. Нет никакой нужды в более ярком свете и рабыня, что сделала все это, отлично это знала. Она же подготовила кувшин с холодным ягодным отваром, застелила постель без единой складки и подготовила таз с водой с тем, чтобы после долгой ночи госпожа нашла, чем умыться и вымыть руки. Вот только сейчас это кажется удивительным образом не к месту. Ведь когда женщина окунает руки и умывает лицо в надежде на то, что это облегчит пылающий разум и сердце, она понимает, что с этими чувствами придется бороться самой и нет такой стихии, которая могла бы стать в этом помощником.

Ей бы поскорее сбросить с плеч плащ и лечь в постель, надеясь забыться до самого утра, но собственные слова вертятся на языке, не давая никакого покоя. Выбор, данный Вацлаву, теперь становится тяжестью на собственных плечах. От того и не чувствует его приближения ведьма, от того и не слышит тихого и знакомого шага, от того и вздрагивает, когда еще стоя спиной к мужчине, понимает, что делит покои еще с кем-то.

Она молчит, слушая его слова. Молчит, хотя вспыхивает новым пламенем в груди всякое откровение. Молчит, делая лишь один глубокий вдох, потому что знает, что если прислушается к словам колдуна, то станет это выдохами без вздохов вовсе. Ведь невозможно дышать, когда сердце так колотится в груди. Сольвег дала Вацлаву право выбора. И он выбрал. Теперь дело было за ней. И вся пелена сомнений укутывает колдунью в свои плотные объятия куда как сильнее, чем павший прямо к ногам плащ. Ей бы уйти немедленно. Ей бы рассмеяться ему в лицо. Ей бы отправить его обратно в Китеж. Ведь так было бы правильно и разумно. Вот только, когда колдунья вновь заглядывает в эти хорошо знакомые глаза, нет в том ничего правильного и разумного. Есть лишь обнаженные чувства и пламя, в котором не живут – сгорают.

- Вацлав… - она тянет шепотом лишь его имя, потому что знает, что большего позволить себе не может. Будь на месте колдуньи любая другая женщина, непременно нашла бы она сотню тысяч оправданий, непременно отослала бы его, непременно поддалась бы своему страху. Но страх этот барабанным боем стука сердца Вацлава разлетается на куски. И Сольвейг закрывает глаза, прислушиваясь не то к себе, не то к этому ритму. На губах ее – улыбка, но на мгновение кажется, что страх сильнее. Лишь на мгновение до того, как колдунья делает шаг в бездну, становясь непозволительно близко к Вацлаву с тем, чтобы укрыть его легкой пеленой собственных объятий.

Подпись автора

Мыслила ли Сольвейг в первую их встречу с Вацлавом, что так станется, что она не только не прогонит его, но и позволит ему шагнуть гораздо дальше, чем шагало большинство мужчин из тех, кого ведьма все еще помнила? Мыслила ли Сольвейг, что она сможет когда-то сказать самой себе, что желает принадлежать не только Всеотцу, но и кому-то еще, кроме него? Мыслила ли Сольвейг, что презрит колдовской закон, нарушит давно заведенные правила и возжелает того, кого Боги привели к ней, как ученика, но кого она учеником видеть более не желала? Нет. В этот раз все ее планы, мысли, все ее нужды и устремления, вся ее вера и вся ее нужда отходили в сторону, потому что колдунья верила истово, что встреча их была не случайной. И в любых иных обстоятельствах они неизменно стали бы погибелью друг для друга, но в обстоятельствах нынешних они должны были стать спасением, которое прежде и представить было сложно.

Наверное, ведьме следовало подумать о Ругаланне и о будущем этой земли. Наверное, она совершала ошибку, позволяя колдуну из Китежа вот так касаться ее кожи, а вместе с кожей и самой души. Наверное, больно будет льду севера обжигаться об огонь юга. Многое всех «наверное» стояло между ними, но в эту священную ночь всем барьерам суждено было рухнуть, чтобы освободить их, как освобождались узники от оков. И смотрели на это их Боги, и смотрела на это их вера, и смотрели на это духи священной Йольской ночи, и не было среди них противных их собственным желаниям и устремлениям. И верила Сольвейг в то, что они поступают верно, отвергая начала наставницы и ученика, но принимая начала мужчины и женщины. Кто посмел бы теперь сказать им, что это богомерзко и чуждо их верам, их нутру и им самим? Покажите того Сольвейг, и она скажет ему, что он ошибается. Потому что в близости Вацлава, в его прикосновениях, в его словах вовсе не было ничего кощунственного и противоестественного. Только обнаженные чувства и тяга, которую просто невозможно было преодолеть.

- Прежде ты никогда не видел света, Вацлав, - потому что Белый город даром был белым, тьма его была густа и тяжела, безбрежна и глубока, а от того и губительна, - Сольвейг – мое имя. «Солнце» - значит оно с ругаланнского. И если пожелаешь того, то свет этот не покинет тебя ни сейчас, ни после, - шепчет она, чувствуя, как сердце в груди начинает биться чаще по мере того, как прикосновения Вацлава становятся настойчивее и решительнее, да настолько, что под ними не выдерживает шнуровка платья, лишая ведьму даже самой формальной преграды перед тем, чтобы разделить с китежским колдуном, быть может, не вечность, но эту священную ночь уж точно. И пусть взирают на них Один и Велес. И пусть осуждающе качают головами. И пусть сила их течет по венам, силясь выжечь желание, что было между колдунами теперь. Не смогут. Ибо сегодня они будут принадлежать лишь друг другу.

Стук сердца и жар тела, поцелуи, которым не должно быть конца, ласки, от которых кожу точно обжигало палящими лучами солнца, в коем Сольвейг на севере никогда не нуждалась, сама всегда оставаясь им. Все это сливалось в единую терпкую картину близости, от которой кружилась голова. Колдунья вынимает из волос драгоценные шпильки и светлые локоны падают на обнаженные уже плечи, освобождая ведьму и от этой условности и преграды тоже. Сегодня не будет регалий и не будет границ, сегодня она предстанет перед ним во всей своей простоте и свободе. И шепча его имя, и касаясь болезненными поцелуями его разгоряченной кожи, женщина не видит нужды ни в чем больше. Не Вацлав, колдун из Китежа и не Сольвейг, ведьма из Ругаланна. А лишь мужчина и женщина, не желающие друг друга – жаждущие с такой силой, что захватывало дух и перехватывало дыхание. И чем больше ведьма скользила пальцами по телу Вацлава, чем стремительнее помогала ему избавиться от одежды, тем яснее становилось в ней желание, которое и без того было осознано до самых глубин души, сердца и ведовской сущности.

- Тебя. Я желаю тебя этой священной ночью, Вацлав из Китежа. И ни Хорик, ни кто бы ни было другой теперь нам не помешает, покуда в том есть наше собственное желание, а не чужая воля, - потому что чужой воли уже было достаточно. И той, что привела Вацлава сюда, желая сделать их врагами. И той, что вторила, будто бы нужно держать колдуна на расстоянии, как бы близко он ни желал быть, потому что он враг по определению, иначе и быть не может. Сейчас все эти страхи и предположения горели в ярчайшем пламени, что испепеляло собой все возможные сомнения и тревоги. Какие тревоги могут занимать женщину, что изгибается под ласками желанного мужчины, пробуждающего в ней самые, что ни на есть плотские желания, далекие от божественного служения, а вместе с тем и близкие настолько, что только Боги и могут это понять. Те самые, что привели их друг к другу. Те самые, что позволили им быть вместе и гореть в поцелуях, прикосновениях, жаре кожи и биении сердец.

Сольвейг скользит пальцами от шеи вдоль позвоночника колдуна прохладными пальцами по горячей коже. Она сама разводит бедра, распаляясь в очередном поцелуе, временами переходящий в тихие вздохи и дерзкие укусы. Ведьма выгибается, ощутив мужчину в себе, оглашает пространство тихим острым стоном, замирая в первых мгновениях близости. Но их Сольвейг сейчас отчаянно мало. Слишком долгим было ожиданием. Слишком многочисленными были запреты. Слишком путанными дороги, что вели Вацлава в эти покои и в этот край.

Подпись автора

На мгновение Сольвейг кажется это возможным: кажется, что мир на самом деле может рухнуть в их единении, потому что ведьма ощущает их близость так остро и так явственно, как не ощущала ни с кем прежде. Быть может, потому что прежде ей не доводилось заниматься любовью с другим колдуном? А быть может, и потому что ей не доводилось заниматься любовью вовсе, ведь все мимолетные увлечения проходили в короткие сроки, иначе и быть не могло, покуда ни один мужчина на земле не интересовал ведьму, чтобы занять ее больше строго ограниченного срока. Вацлав же был чем-то иным. Если можно было любить разум, единство двух совершенных ментальных конструкций, в которых заключалась целая Вселенная, то это, вне всякого сомнения, была любовь. Но все больше Сольвейг казалось, что их нынешняя связь, даже если она богохульна, проносит их сквозь миры и тысячелетия, сквозь все знания и все могущество, что было заключено в них самих, древнейший ритуал между мужчиной и женщиной раскрывает возможности их связи и их близости в сотни тысяч раз острее, чем просто секс. И эти чувства захлестывали, делая каждое прикосновение, каждый толчок, каждый стон и каждое мгновение близости возведенными в абсолют, лишенными изъянов, выжженными в разуме, душе и сердце. Так было ли ей дело в этой их близости до того, что мир может рухнуть? Едва ли. Ведь в близости с Вацлавом Сольвейг была убеждена, что они в любое мгновение могут создать свой.

Стоны, переходящие в острые вскрики, терпкие поцелуи и алеющие на коже южанина следы от них, то размеренные до мучительной жажды большего, то резкие и глубокие толчки, прикосновения и единство тела и разума, все это сливается воедино, выжигая между ними пламя, которому все было нипочем. Не существовали ныне их различия, не было между ними ни Одина, ни Велеса, ни Китежа, ни Хольмгарда. Все это было так незначительно и так далеко, что не занимает мысли Сольвейг более ни секунды. Что занимает, так это нужда упереться ладонями в грудь мужчины, запрокинуть голову, рассыпая золото волос по спине и совершать движения бедрами, каждое из которых, даже без достижения желаемого пика наслаждения, приносили ни с чем не сравнимое удовольствие.

- Вацлав, - стонет она его имя, - Вацлав, - шепчет, кусая алеющие в поцелуях и терзаниях губы, - Вацлав, - вскрикивает, стоит ему двинуться бедрами ей навстречу, не ожидая ее нарочито медлительных движений, а перехватывая инициативу, только-только дарованную ей. Мир в эти секунды единовременно сужается до них двоих, словно все остальное перестает существовать, но равно расширяется до масштабов всего сущего, как если бы они не были едины в своей близости, а были таковыми всегда и навсегда таковыми и останутся. Так ли это? Голос Вацлава в голове вторит, что так. Что больше они не расстанутся. Что больше не будет преград. Но сама ведьма знает, что разум менталистов – безграничная темнеющая глубина, омут, в который можно окунаться раз за разом и всякий раз находить мысли, чувства, ощущения, точно речной жемчуг, ярче и прекраснее которого не сыскать на всем белом свете.

- Не гоню, не отвергаю, не отсылаю прочь более, южный колдун, - шепчет она на выдохе, точно в забытье, но отдает себе отчет в каждом своем слове. Как прогоняла его прежде, как отвергала сам факт его присутствия, так признает теперь нужным, необходимым, желанным. Останется ли? Сможет ли? Пожелает ли, не имея на то злой воли Китежа, который никогда не оставит своих притязаний, никогда не даст им покоя, никогда не забудет, какова их цель в северном краю? У Сольвейг нет ответов, и сейчас, вновь оказавшись на спине и бедрами обхватывая берда Вацлава, она растворяет эти вопросы в памяти, что не забыть, но задать их намного позже, когда не будет желаний важнее и удовольствия явственнее, чем то, что мелкой дрожью зарождается в самом нутре ведьмы с тем, чтобы в следующее мгновение захватить все тело, срывая с губ протяжные острые стоны. Наслаждение столь яркое, что все, что теперь может ведьма – беспорядочно покрывать поцелуями шею, плечи и грудь мужчины, силясь восстановить сбитое дыхание, обжигающее кожу колдуна.

- Восхитительно, - шепчет она, облизывая губы и скользя пальцами по плечам, спине и ягодице мужчины. Оставленные в порыве страсти царапины и засосы, Сольвейг вновь покрывает печатью прикосновений своих пальцев и губ, но теперь уже прикосновений мягких, ласкающих, чуть усталых и неизменно томных. Она чувствует поцелуи Вацлава, еще острее чувствует их теперешнее единство, не смея и не думая впредь отвергать его, говорить неизменное «нет» и напоминать о том, зачем он сюда прибыл. Женщине хочется, чтобы он позабыл об этом отныне и впредь. Хочется быть для него тем светом, что он узрел. Хочется, чтобы свет Белого города померк за ее собственным сиянием. Но смеет ли просить об этом? И смеет ли ожидать положительного ответа?

- Не уходи, - шепчет она, вырисовывая на спине его причудливые узоры, - Останься. Забудь о долге и Китеже. Будь со мной. Будь с севером. Будь рядом столько, сколько позволит тебе твое сердце. Желаю этого и прошу об этом, потому что не мыслю теперь разлуки. И потому что разлука эта горше дегтя, если ей доведется свершиться.

Подпись автора

Ей бы понять, что так не бывает. Ей бы поймать себя на мысли, что те, кто служили Белому Граду веками, не смогут отныне служить никому больше – ни северу, ни своей любви, ни даже самим себе. Подобное не позволено тем, кто принял чужую волю, как свою собственную. Подобное не позволено тем, кто нутро свою и суть свою обещал алатырским Богам и Китежу. Ей бы понять, что слова, сказанные в страсти и томлении – не всегда правда, а чаще всего даже не ложь, но изрядное преувеличние, с которым сложно бороться, покуда разум затмевает не любовь, но желание, не привязанность, но страсть. Ей бы понять, что Вацлав Змей, быть может, и любит ее, а Китеж все равно окажется в нем сильнее. Ей бы многое следовало понять, чтобы избежать то, что кажется неизбежным, но в эти минуты близости сие кажется неважным, незначительным, поверхностным и не имеющим определяющего значения. Потому что сейчас в полумраке комнаты он смотрит в ее глаза, оставляет поцелуи, от которых алеет кожа, и кажется, что за пределами этого ничего нет и быть не должно. Любовь их не только плотская, но и духовная. А раз так, то и все слова его правда. А раз так, то кто сможет их разлучить, кто сможет им помешать, кто сможет встать между ними? Ни Хорик, ни жреческий долг, ни верность Китежу, ни служение Велесу не казались сейчас аргументом достаточно сильным, чтобы выжечь ту связь, что между ними установилась. Но многое кажется тем, чем не является в томлении тел и сердец. А потому, сейчас Сольвейг верит. Верит, потому что хочет верить. И верит, потому что Вацлав так говорит. Почему бы и нет? Ведь мощь их была велика. Ведь за пределами этой комнаты вообще ничего сейчас не существовало. А если и существовало, то кто бы на самом деле смог бы встать у них на пути и позволить себе быть помехой чувству, которое захватывало сейчас целиком? И дело было отнюдь не в необходимости усмирения плоти, но в безоговорочном единстве духа, от которого сердце билось чаще.

- Север подвластен мне, как подвластны смертные всякому жрецу. А потому, если ты желаешь того, то ни Хорик, ни кто бы то ни было еще нам помехой не станет, - она улыбается, давая это обещание, но говорит серьезнее, чем о чем бы то ни было еще. К чему насмешки? К чему сомнения? Все маски давно сброшены и ничего не стоят  более. И всякая такая маска неизменно треснет под силой, что дана была им в единстве и одна на двоих, - Здесь, на севере, мы свободны и вольны делать то, что сочтем нужным. И пусть Хорик думает, что в соблазнении твоем состоит мой жестокий и коварный план. И пусть все вокруг полагают, что южный колдун попал в ледяные северные оковы. Правда нам доступна. Потому что если и попал, то ведьме с севера тоже не уйти от паутины юга, - и она хочет спросить его «но равноценный ли это обмен?» и «примут ли тот обмен твои братья?», но не спрашивает. Лишь вглядывается сквозь сумрак в темные глаза и верит им, верит в то, что они не лгут, верит в то, что слова, произнесенные этим мужчиной, неизменно верны и правильны. Ведь и Сольвейг сама желает того же, чувствует так же, и видит то же самое.

О, как наивны и как дерзки были ее мечты той самой ночью! До самого рассвета мечты эти рисовали великое будущее в любви и знании, в постижении и страсти, в верности и единстве. Лед и пламень. Тьма и свет. Холод и жар. Они могли быть вместе бесконечно. И той ночью, которой не раз еще обжигали поцелуи кожу, не раз еще срывались стоны с губ, не раз еще пальцы оставляли алеющие следы на бледной коже бедер. Желалось в те минуты и часы, чтобы утро не наставало еще очень долго, чтобы им дали побыть вдвоем, чтобы не терзали ни взгляды, ни слова, ни вопросы, ни запреты. И они не терзают, даже когда после короткого сна Сольвейг выскальзывает из постели уже после полудня и в свете солнца расчесывает золотые кудри, рассыпанные по спине до самых ягодиц в задумчивости собственных мечтаний. Быть может, и ложных, но в ту пору ведьме так не кажется. В ту пору ей кажется, что их будущее предопределено любовью и единством. И нет ни сомнений, ни тревог, ни сложностей, ничего, что могло бы встать у них на пути. А потому, смех Сольвейг в объятиях мужчины, когда он пробуждается, светел и заливист.

Этот смех сопровождает их и днями, и ночами, проведенными вместе. Никому неведома воля Всеотца, кроме его жрицы, а потому никто и не встает у них на пути, никто не смеет осудить Сольвейг в ее решении. Да и колдун южный, вряд ли стал северянином и родным северянам, а все-таки давно уже был обыденностью и привычкой, не гостем, не хозяином, но частью чего-то большего, а стало быть, если жрица не против, то можно ли осуждать его за то, что он сжимает в своей ладони ее пальцы, порой, не только наедине, но и под чужими взглядами? Они не смущают никого нарочно, они никому не демонстрируют свою любовь, но всем известно, что Вацлав вхож в покои жрицы без предупреждения, и что нет ничего постыдного в том, что служанки время от времени застают его в постели госпожи, даже если сама госпожа давно уже эту постель покинула. Ни для кого в Хольмгарде больше не секрет, что два колдуна предаются все больше истоме любовной, чем колдовской. И ни для кого не секрет, что Сольвейг все чаще предпочитает оставаться с Вацлавом не в крепости, а на хуторе через озеро, где долина издревле полна эльфов, освещающих землю, как небеса освещали звезды в ночи.

Ведьме не кажется, что происходит, что-то противоестественное. Их бытность день ото дня напоминает не эпическое сказание, но теплую и добрую сказку, в которые колдунья, конечно, не верила. Она больше не задает вопросов о Китеже. И больше не думает о том, когда южанину предстоит уехать. Она все больше мыслит о том, что, быть может, стоит предложить ему взойти на корабль следующей весной, и отправиться в путешествие в дальние земли на год-другой. Узнать чужой народ, чужую магию, чужих людей и просто провести время без титулов и обязанностей. В храме Эгедаля Сольвейг оставила достаточно надежную смену, чтобы не беспокоиться о том, что Ругаланн не выстоит в ее отсутствие.

Вера ведьмы колдуну абсолютна. И потому, когда в очередной кипе писем, что гонцы изо всех частей Бьярмии приносят день ото дня, находится одно для Вацлава, Сольвейг не испытывает желания его вскрыть, и отчетливо понимает, что оно, видимо, попало в общую корреспонденцию совершенно случайно. Она не знает, что внутри. Не знает, что зашифрованные слова удастся прочесть только Вацлаву, в чьих бы руках оно ни оказалось. И она даже не пытается выяснить, от кого. Просто когда встречает мужчину в саду, улыбается ему и дарит приветственный поцелуй, протягивает намертво запечатанный конверт, - Утром пришло. Должно быть, случайно попало в общую кипу. Уж больно много было гонцов и этому, видимо, не разрешили дождаться, чтобы передать из рук в руки, - хотя и этого колдунья точно не знает, лишь поверхностно предполагая, не находя это важным.

- Поедем на хутор грядущим днем? Стены давят, - она тянет его за руку к себе, а затем обнимает, шумно выдыхая.

И в этих объятиях этот день кажется таким чудесным, что Сольвейг не пытается найти никаких других нужных слов. Лишь утыкается мужчине в плечо и улыбается, не чувствуя ни тревоги, ни страха, ни даже любопытства. Потому что их связь не может разрушить ни одно письмо на всей земле.

Подпись автора