Женщинам не место на войне. Сольвейг, не единожды на ней бывавшая, была согласна с этим утверждением почти безоговорочно. Она не хотела быть на войне. Она не хотела, чтобы война пришла в ее дом. Она не хотела, чтобы ее дети видели войну. Она не хотела, чтобы эта война их воспитывала. Но даже полторы тысячи лет спустя, она все еще не научилась останавливать войну взмахом руки ли, падением ли платка со своей головы, самыми ли страстными из своих слов. А потому, как бы ненавистна ни была ей война, и она сама, и ее дети были прямиком на поле боя. Все время. Даже когда конфликт затихал, напоминая о себе лишь увеличившимся числом военных советников и тысяцких, что посещали княжеские палаты чаще, чем обычно.

Сольвейг с самого начала не верила ни в какие слова о том, что все это ненадолго. Нет, если самозванец поднял голову, значит, он был уверен в том, что делает. Значит, у него была поддержка. Значит, ему хватило дерзновения пойти по пути, который с большой долей вероятности должен был привести его к смерти. Это не было сравнимо с тем, чтобы прихлопнуть предприимчивого дурака, который от имени князя грабит крестьян. На этой уйдет много времени. Возможно, на это вообще уйдут годы. И чем дольше продолжалось противостояние, тем отчетливее женщина понимала, что время играет против них. Что если Великий князь одним ударом своего кулака не смел со стола никчемную черную пешку, то в глазах людей он с каждым годом будет становиться все слабее. Вот почему Сольвейг готовилась к поражению. Вот почему знала, что ни один из ее сыновей не поедет на битву при Ярге. Она сможет их защитить, только если они будут рядом. А их тренировки с мечами во внутреннем дворе? Что ж…

Муж не должен
хотя бы на миг
отходить от оружья;
ибо как знать,
когда на пути
копье пригодится ¹.

Как и всякая мать, Сольвейг молилась, чтобы ее детям оружие не пригодилось вовсе, но как умная женщина, она отчетливо понимала наивность таких надежд. То, что оба сына остались подле нее, не отправившись на битву с отцом, уже было большой победой. Но если Владимир падет, то таких на долю колдуньи больше не выпадет. И будет лучше, если дети окажутся не чуждыми воинскому ремеслу, которому они посвящали свое время слишком часто в последние несколько месяцев, пожалуй.

Но женщина не противится. Наблюдая за сыновьями в безопасной тени навеса, она было дергается, когда лезвие меча наставника пролетает слишком близко к лицу Ратибора, оставляя на нем едва кровоточащий порез, но заставляет себя остаться на месте, понимая, что оба сына уже не в том возрасте, когда бегут к ней в слезах, порезав палец или разбив колени. Более того, они еще и в том сомнительном возрасте, когда забота матери кажется обременительной и унижающей. Ведь они уже взрослые. Настоящие мужчины. Им не нужна материнская юбка и ее навязчивая забота. Сольвейг знала. Они ведь были далеко не первыми ее детьми. И один из тех, кто в прошлом ходил по коридорам тех же княжеских палат в том же статусе, в котором теперь находились мальчики, все еще ее беспокоил. Кажется, самим фактом своего присутствия. Но что за мать бы была из ведьмы, если бы одних своих детей она оставила бы подле себя в безопасности высоких стен Ирия, а другого отправила защищать смертного князя, рискуя собственной жизнью, в то время как смертный от того и был смертным, что все равно когда-нибудь умрет?

Солнце уже начало клониться к закату, а Сольвейг уже начала утомлять затянувшаяся тренировка сыновей то с мечами, то с луками, то с копьями, то с лошадьми, когда тревожный фоновый шум заставил женщину подняться на ноги и прислушаться. Не к звукам. К какофонии чужих мыслей и настроений, которые доносили суть произошедшего задолго до того, как темный коридор заполнился тяжелыми шагами.

- Мальчики, - она позвала их спокойным и твердым голосом, тотчас же отвлекая от тренировки и вынуждая наставника отвлечься тоже. Женщина пересекла поле широким, не свойственным себе шагом, силясь различить среди обрывков совсем свежих воспоминаний, полных лязга мечей, крови и смерти, опасны ли те, кто собирается почтить их своим визитом. Потому что если они были таковыми, она заставит их убить друг друга до того, как им придет в голову даже подумать о том, чтобы извлечь мечи из ножен.

Сольвейг поняла все сразу. Ей не нужны были слова. Она отчетливо знала, что Владимир мертв. Узурпатор победил в битве, которая могла обещать им мир на следующие несколько месяцев. Но никакого мира не будет. Теперь уже очень долго. Что-то больно кольнуло в груди не то беспокойством, не то тоской по человеку, который был и оставался смертным, но все-таки почти тридцать лет отстаивал интересы их семьи так, как казалось, ни один человек не умел вовсе. Она ему этого не забудет. И сделает так, чтобы сыновья не забыли тоже. Смертным ничего не оставалось, кроме как жить в легендах и памяти своих потомков. Такова бы их незавидная участь.

Четверо уставших, раненых и изможденных мужчин для способностей Сольвейг – сущий пустяк. И все-таки, когда они приближаются, она делает шаг вперед и вытягивает руку в сторону, заслоняя ею сыновей, а вместе с тем пресекая их желание тоже выйти вперед. Храбрость это хорошо. Проявят ее как-нибудь в другой раз, если придется.

- Найди и приведи сюда Ярослава, - твердо распоряжается женщина, обращаясь к рабыне, что весьма смело стоит неподалеку все то время, что мужчины идут к ним. К счастью, никаких вопросов не следует. Девчонка убегает быстрее ветра. И это очень кстати, потому что сейчас Сольвейг предвидит, что у них не будет слишком много времени, чтобы убраться еще и из Ирия.

Когда незнакомцы становятся ближе, женщина различает в лице одного из них тысяцкого Вуича, которому Владимир доверял, разве что, чуть меньше, чем самому себе, но это едва ли способно успокоить Сольвейг, которая смотрит на него тяжелым взглядом волчьих своих глаз. Уставшего мужчину это ничуть не смущает. Судя по тому, как он выглядел, после нескольких дней пути без передышки, он вообще не то, чтобы способен чему-то смущаться.

- Нет никакой нужды бояться, госпожа, - обращается он к Сольвейг, но это едва ли побуждает ее опустить руку в интуитивном жесте защиты своих детей. Мужчина же, подойдя ближе, и оставив трех других за своей спиной, не опускается – падает перед нею на колени, а затем касается губами ее свободной руки. Совсем коротко, но от того не менее почтительно, - Я принес скорбные вести. Великий князь Владимир пал в битве при реке Ярге два дня назад. Союзные войска княжеств были разбиты. Погибли еще несколько князей. Сейчас остатки армии отступают в Гардарику, - Сольвейг обо всем этом знает. Знала заранее, еще пока мужчины только шли по коридору. Но почему-то именно после того, как известная ей правда оказывается озвученной, силы вдруг ее покидают. Колдунья, наконец, опускает руку и закрывает глаза на пару мгновений, давая себе короткую передышку.

- Он передал это Вам, моя госпожа, - кожаный кошель Сольвейг берет дрожащими руками с тем, чтобы извлечь оттуда письмо, медальон с прядью ее волос, служивший надежной защитой разума от вероятных воздействий, серебряный идол Всеотца на цепочке и кольцо с идеально-гладким рубином. Символ княжеской власти. Не для нее, разумеется. Для их сына.

Сольвейг возводит глаза к небесам и одними губами произносит воззвание к Одину и валькириям. Они должны были забрать Владимира в свое царство. Не Перун. Не Велес. Не Мокошь. Только Всеотец. Только так сердце женщины будет спокойно. Потому что за предстоящие битвы Сольвейг не боялась. Она легко поведет их вместо Великого князя. И легко сумеет защитить их детей.

Женщина оборачивается к сыновьям, а затем коротко, но крепко обнимает их обоих. Ей почти не было больно, а они только что потеряли любящего и любимого отца. Они должны были знать, что в этом горе она с ними. Как и в любом другом. Всегда.

Разомкнув объятия, женщина берет руку старшего сына и надевает ему на палец перстень, снятый с тела Великого князя. Перстень, что был неизменным подтверждением его нового бремени. Власти, которая всегда будет самой величайшей и свобод и самым тяжелым камнем на шее. Этого ли она желала своим детям?

Сольвейг отступает ровно на два шага, а затем склоняется перед Огнедаром, как склоняются и прибывшие с поля боя посланники, и наставник княжичей, и все слуги, что были вокруг.

- Да здравствует Великий князь. И да будет он править долго.

¹ - Старшая Эдда. Речи Высокого. 38.

Подпись автора

[html]<iframe frameborder="0" style="border:none;width:100%;height:100px;" width="100%" height="100" src="https://music.yandex.ru/iframe/#track/2154916/648292">Слушайте <a href='https://music.yandex.ru/album/648292/track/2154916'>Anna & Kay</a> — <a href='https://music.yandex.ru/artist/158107'>Atli Orvarsson</a> на Яндекс Музыке</iframe>[/html]

«Если ты читаешь это письмо, моя Княгиня, значит, его передали тебе руки моих верных воинов, а мне настало время отправиться по Калинову мосту в обитель моих предков. И рядом с их величием мне теперь нечего будет стыдиться, ибо я умер с мечом в руках, защищая их наследие, их княжество, но прежде всего прочего – права наших детей и твою жизнь…»

Клятва Огнедара звучит барабанным боем в ушах. Не так это должно было случиться, не так она видела это для своего сына. Для любого из своих сыновей. Но человек редко определяет обстоятельства. Он лишь решает, как вести себя в них, какие решения принимать и к каким итогам идти. Для самой Сольвейг и ее детей не существовало никаких альтернатив. Она уже знала, что им придется бежать из Ирия, но только лишь за тем, чтобы вернуться и увидеть Огнедара Великим князем. Женщина не верила в то, что Боги могли определить для него иную судьбу. Дети вернейшей из дочерей Всеотца никогда не станут скитальцами и просителями. Их величие войдет в века, и неважно, сколько усилий женщине придется приложить для этого.

И все же, клятва Огнедара пугает ее. Пугает не как женщину, которая отчетливо понимала, что ее сын должен стать Великим князем, пугала, как мать, как ту, что обещала отцу своих детей, что сохранит их жизни и обеспечит их будущее. Увы, теперь это будущее было неизменно сопряжено с обещаниями, которые дал сын, и которые ему придется сдержать, потому что иного выбора у них всех попросту не было.

- И да будут Боги свидетелями этой клятвы. И да будет она исполнена в память о Владимире и во славу всего Великого княжества, - скорее для самой себя, чем для кого-то иного произносит женщина, опираясь на руку сына с тем, чтобы подняться с колен.

«…Я знаю, что мне нет никакой нужды просить тебя о защите мальчиков, потому что ты и без моей просьбы будешь защищать их и отстаивать их права так, как только ты одна в Арконе и умеешь. Поэтому я ухожу в этот бой со спокойным сердцем, зная, что нашим детям под твоей опекой ничего не грозит.
Я попрошу тебя лишь о двух вещах.
Первая – передай им мою отцовскую любовь и не забывай напоминать, что хотя я и мертв, я всегда буду рядом, чтобы поддержать, помочь и придать им сил. Мне жаль, что я не увижу, как они станут мужчинами, что не благословлю их на княжение, что не возьму на руки наших внуков. Но такова судьба всех князей, моя Княгиня: долг и честь стоят для нас превыше наших собственных желаний, хотя больше всего на свете я желал бы теперь быть рядом с тобой, и убедить тебя в том, что несмотря ни на что, все будет в порядке…».

Взглядом Сольвейг отмечает, что Ярослав уже пришел, расторопная рабыня нашла его достаточно быстро, чтобы не быть обеспокоенной еще и его судьбой. Да, за все время его при дворе, они не сказать, чтобы особенно ладили, да и смысла говорить об этом не было ровным счетом никакого, потому что как ни странно, но все дети Сольвейг были, в первую очередь, сыновьями своих отцов, а затем уже своей матерью. Постоянное же присутствие Вацлава в стенах замках, пусть и воплощенное в их сыне, лишало женщину покоя настолько, что она убеждена была в том, что Ярослав может причинить зло братьям, если так ему скажет Китеж.

Но теперь все прежние недомолвки и скрытые конфликты не имели никакого значения. Владимир был мертв, а самозванец, очевидно, опасен. Если бы Сольвейг не несла на своих плечах бремя долга перед сыновьями, она бы осталась в Ирии и встретила Владислава лично. Говорили, он был колдуном, кто-то даже болтал, что чернокнижником. Но разве была сила большая, чем сила над чужими умами? Заставить ублюдка на глазах у всех его людей перерезать себе глотку или повеситься, было бы весьма приятным взору Сольвейг занятием. Но она отвечала за сыновей, за перспективу их жизни и судьбы. И даже если Ярослав отрицал это, то и за его жизнь тоже. И в отличие от большинства колдунов Китежа, столь убежденных в собственной непревзойденности, Сольвейг до крайности сомневалась в том, что самозванец верен Алатырю настолько, чтобы не тронуть придворного жреца предыдущего Великого князя.

- Все хорошо. Все будет хорошо, не тревожься, - Сольвейг сжимает пальцы младшего сына в ответ, коротко касается его щеки и заглядывает в глаза. Можно было бы сказать, что для сентиментальных порывов у них нет времени, но во-первых, моральное состояние сыновей занимало женщину, разве что, чуть меньше, чем их физическая безопасность, а во-вторых, в тревогах менталистов всегда крылась одна и та же опасность – отсутствие контроля. Сольвейг знала это по себе. И знала, что может начаться здесь, если Ратибор в эмоциях и страхах отпустит силу своего ментального таланта. Помочь справиться было ее долгом, как матери и как наставницы.

Порыв младшего сына немедленно взять реванш и отомстить, колдунья встречает безо всякого неодобрения или насмешки. Да, сейчас это было невозможно, но ей очень хорошо понятны устремления Ратибора. Они с братом были юны, кровь их кипела и требовала возмездия, чем скорее, тем лучше. Сейчас эти порывы придется придержать. На какое-то время, но лишь на какое-то, - Ты желаешь возмездия и победы. Это правильно. Я обещаю тебе, - она смотрит поочередно на Ратибора и Огнедара, - Я обещаю вам обоим, что вы это получите. Но не сейчас. Помните? Только раб мстит сразу, только трус – никогда, - ей бы следовало прикусить язык при Ярославе, озвучивая истины, известные, в первую очередь, северу, но истины эти были не религиозными, а социальными, так что, поймать за руку на том, что княжичам были ближе нравы Трота, едва ли представлялось возможным.

«…Вторая – позаботься о себе, потому что я о тебе позаботиться не смогу. Сольвейг, я знаю, что ты готова отдать жизнь за наших сыновей, но не забывай, что живая ты всегда будешь им полезнее, чем мертвая. Жертвенность должна стать твоим последним оружием, твоим решающим аргументом, только если не останется совсем никакого выбора. До тех же пор, береги себя, не забывай о собственных нуждах, не вставай под удар там, где вместо тебя под него могут встать другие. Используй все ресурсы Беловодья, какие окажутся в твоем распоряжении. Не гнушайся ни княжеской сокровищницей, ни княжеской казной. Их всегда можно будет пополнить, а твоя жизнь, равно как и жизни наших мальчиков, для меня и для княжества намного ценнее, чем все золото мира…».

- Ярослав прав, - глухо заключает женщина, глядя куда-то перед собой, - Мы отступим сегодня, чтобы победить завтра. Нет позора в разумности, и нет стыда в прозорливости, - Сольвейг судорожно соображает, как им надлежит поступить. Вопросы сыновей закономерны и разумны. И в иное время, будь вообще у них это время, женщина доверила бы решать Огнедару. Но сейчас любая ошибка, будь то ошибка неопытности или решительности юности, может стоит им всего.

- Княгиня, - она почему-то вздрагивает от этого обращения. Вуич уже собрался уходить после распоряжения Огнедара, но его опыт и впрямь мог бы пригодиться им в сложившейся ситуации, так что женщина готова его выслушать, - Ирий укреплен. Павший Великий князь Владимир оставил здесь достаточно людей, чтобы оборонять город. Стены его ни разу не рухнули перед врагами. Не надлежит ли Великому князю остаться в столице и удерживать ее, не давая самозванцу воцариться? – он склоняет голову перед княжеской семьей, в его словах был смысл. Кто не коронован – тот не Великий князь. В чисто символическом смысле даже в осажденном городе они могли устроить коронацию, а затем ждать снятия осады от союзников. Но для принятия таких решений нужно было знать, насколько пострадала армия Владимира, сколько людей осталось и сколько князей смогут вести людей в бой. Выдержать осаду в три месяца – одно. Выдержать осаду в полгода и больше – совсем другое. Нет, риски были слишком велики.

- Мы не знаем, как скоро из Ладоги смогут прийти к нам на выручку. Кроме того, среди князей обязательно объявятся предатели еще до того, как увидят своего нового Великого князя. А это значит, что мы можем вообще не дождаться снятия осады. Я не оставлю сыновей в городе, в котором сначала начнется голод, а потом бунты… - она задумчиво потирает шею, проходит из стороны в сторону, хмуря брови, а затем вновь поднимает глаза на военачальника Владимира, - Сколько у нас есть времени? Сколько будет идти до Ирия самозванец? Со своей армией и без нее? – одно Сольвейг знала однозначно. Они до Смородины будут идти намного дольше, потому что не уйдут из города с пустыми руками.

- Совсем налегке он сюда не сунется, наверняка ожидает, что Ирий даст бой. Если с небольшим отрядом дружины, то дней десять, не меньше. А если со всей армией, то и вовсе недели три. Они тоже пострадали. Уйдет время на то, чтобы перегруппироваться и развернуть армию на столицу, - и это, пожалуй, были хорошие новости. Пусть Сольвейг и желала услышать другие.

- Делай, что тебе сказал Великий князь. И возьми на себя его повеление собрать в замке всех верных дружинников и землевладельцев из Ирия и предместий к рассвету. На каждой улице и в каждой близлежащей деревне сообщи… - на этот раз женщина смотрит на Ярослава, зная, что его роль в грядущем действе будет ничуть не меньшей, чем роль Огнедара. Ярослав был олицетворением власти Китежа. И только он мог возложить венец на голову новому Великому князю. В иных обстоятельствах Сольвейг желала сделать это сама и на севере, но сейчас им нельзя было допустить еще и религиозных распрей. Пусть пока все думают, что Огнедар придерживается Алатыря. Никто не сможет уличить его в обратном, - Великий князь Огнедар будет коронован в престольной палате завтра на рассвете, после чего его младший брат получит от него титул удельного князя Ирийского, - титул, что всегда находился внутри великокняжеской семьи и до сих пор принадлежал Владимиру за неимением у него младшего брата, который традиционно его и получал, - Ступай.

- Мы отступим в Гардарику в ночь после коронации, - женщина шумно вздыхает, скрестив руки на животе, - Надлежит немедленно начать сборы, отряд разведчиков отправится к Смородине, чтобы проверить, свободен ли путь, уже сегодня. Они же распорядятся о подготовке кораблей, чтобы мы могли беспрепятственно спуститься вниз по реке до границы с Загорьем, а затем направиться в Ладогу. Путь через Видин был бы в разы быстрее, но я не доверяю предателям и не стану просить их о праве прохода, - а именно предателями и изменниками были те, кто не откликнулся на зов Великого князя и не вступил в борьбу с ним, когда была в том величайшая нужда из всех.

- Нужно выдать двойное жалование слугам и отпустить их по домам, освободить рабов и дать им провизию и одежду, - давать им деньги все равно было бессмысленно, ведь они попросту не знали, что с ними делать и оказались бы легкой добычей для мародеров, бандитов и убийц, коих ныне на пути окажется бесчисленное множество. Такова была война.

- Мы заберем с собой казну и всех дружинников, готовых пойти с нами, - и то, и другое замедлит их, но уезжать из Ирия пустыми было опрометчиво. На золото можно было купить армию. На вдову с двумя детьми – только благородство и честь князей, в коих Сольвейг отнюдь не была уверена, - Вы слышали, - женщина вдруг обращается к своей рабыне и стоящей рядом с нею комнатной девке, - Начинайте подготовку и сборы немедленно. Сообщи всем.

- Мы справимся. Я обещаю, - она последовательно смотрит на всех трех сыновей и сжимает в руках медальон супруга.

«…Наконец, прошу тебя, не как Великий князь и не как отец, но как мужчина, который любил тебя и был предан с тех самых пор, как впервые увидел на пиру в Ругаланне. Не печалься обо мне и моей судьбе. Я ухожу из этого мира без сожаления, потому что прожил жизнь, полную счастья, любви и семейного тепла, что удавалось очень немногим моим предшественникам, но что, надеюсь, удастся нашим сыновьям. Оплачь меня, но после отпусти все печали, потому что ты будешь нужна нашим детям, Великому княжеству и путям, что определяют для тебя твои Боги.

Не страшись будущего.

Не страшись испытаний.

Не страшись дурных исходов.

Не страшись ничего, моя Великая княгиня.

Ибо мы спасены в надежде».

Подпись автора

Сольвейг знала, что этот день придет, что он неизбежен в любом случае. Владимир был смертным, век его был недолог, и как бы сильно он ни желал защитить наложницу и своих детей от целого мира, он не мог сделать этого, даже будучи Великим князем. Потому что время, что было отведено ему Богами, всегда оставалось несравнимо меньше времени, которое было отведено Сольвейг и ее сыновьям. Но еще потому что Владимиру в силу ограниченности смертного сознания было сложно оценить масштаб личности женщины, которую он думал, что любил, а в действительности и не знал толком. Ее полторы тысячи лет вмещали его понимание мира вокруг, его восприятие, его видение ситуации многократно. Владимир был крошечной песчинкой на фоне всего пережитого Сольвейг, она содержала его в себе тысячи раз, и покуда князь тешил себя надеждами на то, что он сможет обеспечить будущее наложницы и детей, даже если погибнет в борьбе с самозванцем, она точно знала, что не сможет. Что придет день и ей придется разобраться с последствиями самостоятельно. Что это она будет защищать их детей и отстоит их права, во что бы то ей ни стало.

И все-таки, все должно было быть не так. Опыт, однако, говорил Сольвейг, что обстоятельства вообще крайне редко складываются именно так, как от них ожидаешь. Божественные пути неисповедимы. Но если Один вел ее по этой дороге, значит, на то были свои причины. И женщина не собиралась на это роптать. Она лишь пыталась сделать все, чтобы происходящее как можно меньше затронуло ее мальчиков. Всех ее мальчиков, что бы там ни мнил себе проклятый Китеж, проклятый Великий круг и не обозначенный хоть сколько-нибудь однозначно, Вацлав.

Несмотря на то, что Огнедару всего шестнадцать, он проявляет собранность и предупредительность, не свойственную этому возрасту. Сольвейг отрадно это видеть. Хотя она знает, что ему предстоит долгая дорога перед тем, как он станет настоящим, а не номинальным Великим князем, она верит в то, что сын справится. И то, как он вел себя сейчас, было тому наилучшим подтверждением. Ведь если бы огорчение, гнев и желание стремительной мести захватили бы теперь обоих княжичей, Сольвейг пришлось бы нелегко. И все же, она признает, что у Ратибора есть все причины для того, чтобы чувствовать то, что он чувствует и желать того, что он желает. Колдунье хочется реализовать право сыновей на возмездие немедленно, хочется показать им, как самозванец, убивший их отца, будет корчиться в муках, пока его будут вешать на городской стене. Но все еще оставались события, которые не были ей подвластны, а потому, придется подождать. Всеми им придется набраться терпения.

Сольвейг молчаливо, но твердо касается пальцами плеча старшего княжича, а затем коротко, устало, но одобрительно улыбается ему, давая понять, что ценит его текущее поведение и поддержку в непростом разговоре с братом. Весь этот разговор вообще не обещал быть простым, но женщина знает, что ее долг, как матери, не только сохранить сыновьям жизнь и власть, но и сделать так, чтобы в этой потере и в своих тревогах они не чувствовали себя одинокими и покинутыми. А это лучше всего выражали не слова, но действия. И потому Сольвейг обнимает младшего сына одной рукой за плечо и касается губами его виска в жесте поддержки, понимания и расположения. Она знала о его чувствах. Она слышала его. Она разделяла его тревоги. Но сейчас иначе было нельзя. Нужно было поступать так, как требовала ситуация, а не сердце. Особенно, если оно подсказывало решения, которые могли привести их к смерти.

- Часть дружины, городской и замковой стражи, включая лучников, следует оставить в городе, - обращается Сольвейг к Огнедару, полагая, что ему теперь предстоит отдавать приказы военного толка. Вряд ли вообще кто-то станет слушать наложницу павшего князя по этому вопросу, - Ирий действительно хорошо укреплен, так пусть же он костью в горле встанет у армии самозванца на несколько месяцев. Это не позволит удержать столицу, но даст нам и войскам, отходящим в Ладогу, время для маневра. Самозванец тщеславен, ценность столицы для него будет выше возможности добить объединенные войска княжеств, а потому, он без сомнения осадит Ирий. Столица сможет продержаться без особых трудностей и потерь два-три месяца, пока не подвезут осадные орудия, или пока городской староста не сдаст столицу сам, - она выразительно смотрит на Огнедара, давая ему понять, что сдача столицы тоже будет продуманным и запланированным ходом. Да, город самозванец возьмет. Но сам этому рад не будет.

- Сделай распоряжения, которые считаешь нужным, а после найди меня. Нужно согласовать наш план до конца, - она не уточняет, в каких именно деталях, потому что не в них сейчас было дело, и не для обсуждений сын придет к ней, а для получения благословения на правление. В иных условиях его следовало дать Владимиру, но ему повезло не умирать в своей постели глубоким стариком, а потому его обязанность исполнит Сольвейг. Как и некоторые другие.

- Разве кто-то сказал, что самозванец возьмет столицу без боя, не пролив и капли крови? – женщина очень выразительно смотрит на младшего сына, тем самым, напоминая ему, что взявшие над ним верх эмоции не дают ему видеть картину в полной мере. Сольвейг не сердится. Она может сколько угодно повторять, что для него, как для ведуна, важнее всего ментальный самоконтроль, но окончательно он придет лишь тогда, когда уйдет юность, кипятящая кровь в жилах всякий раз, как что-то идет не так. Это ничего. У самой Сольвейг было еще очень много времени впереди. И она будет рядом с сыном достаточно долго, чтобы напоминать ему о важности контролировать свои эмоции, пока он не свыкнется с этой мыслью и не примет в полной мере. Колдунья проследит за тем, чтобы он не повторил ее ошибок. Не проиграл ни одну из битв в своей жизни, потому что эмоции стали важнее. Не оказался пленником китежских выблядков ни на один день. И никаких других тоже, - Мы покажем ему и его армии все, на что способны. Но не силой своего оружия, - женщина касается пальцами своего виска, позволяя понять, что она имеет в виду, - А силой иных наших талантов, - Сольвейг приглаживает светлые кудри на голове Ратибора, - Собери вещи и распорядись, чтобы их начали грузить в повозку. Я зайду к тебе немного позже, - говорит она младшему, заведомо зная, что покоя ему до тех пор не будет. Это к лучшему. Учиться терпению это тоже большой и долгий урок.

Что ж, можно было до бесконечности делать вид, что Ярослав не имеет здесь права голоса, что он безразличен Сольвейг, что его китежская воля здесь не имела никакой силы. Но во-первых, женщина сама позвала его сюда, потому что он был ей нужен, во-вторых, за исключением последнего пункта, все это была неправда, а в-третьих, обиды, тревоги и страхи прошлого и настоящего неизменно отступали перед лицом опасности. Ведь Ярослав был ее сыном. Был и оставался ее сыном. Какие бы ошибки он ни совершил, как бы ни хотелось Сольвейг сейчас сцепить ледяные пальцы на его горле за то, что он сказал, он все равно был и оставался ее сыном. И она любила его. Болезненной, тревожной, опасной любовью матери, пережившей то, что она почитала предательством со стороны своего ребенка. Любовью матери, которая смотрела на сына, а видела в нем его отца. Любовью матери, которая смирялась день ото дня с тем, что ее сын предпочел ей сторону и лояльность ее палачам и изуверам, которым не было названия ни в одном языке из всего множества, что Сольвейг знала. Что ей было с этим делать? Может быть, колдунья и хотела бы вырвать из своего сердца неизменную привязанность к самому старшему из своих сыновей, да только это было невозможно. Но Боги свидетели, Ярослав испытывал мать каждой своей фразой, словно предавая ее снова и снова, снова и снова, снова и снова.

- Можешь передать своему отцу и Великому кругу, что если я и переступлю порог Китежа еще хоть раз в своей жизни, то только за тем, чтобы он вновь полыхал. Так что на их месте я была бы благодарна за то, что я держусь от него подальше, - разворачиваясь к Ярославу, Сольвейг отвечает ему, посылая слова прямиком в разум, но оставляя их неозвученными перед мальчиками, которые не знали подробностей конфликта матери с Белым городом. По лицу же женщины заметна скорее усталость, нежели обеспокоенность или попытка вести с кем-то ментальную беседу, так что она могла надеяться на то, что им не доведется быть услышанными.

- Я не подвергну своих сыновей опасности, направляя их в Китеж, - совершенно ровно отзывается Сольвейг уже вербально, - Я про долгий и сложный путь, разумеется. Мы такими темпами можем и вовсе не успеть в Ладогу, - будто бы уточняет женщина, но для Ярослава смысл этих слов едва ли может остаться тайной. Она не доверяет Китежу, опасается того, что ей и ее сыновьям могут там навредить, ничего не забыла и полна ненависти. Что там с камнем? После того, как они вернут Огнедару престол, он не будет нуждаться ни в каком Алатыре и Буяне. Он будет править, потому что кровью вырвал это право из рук самозванца, а не потому что алатырские ублюдки решили, что ему это позволено.

- Разумеется, мне известно о традиции. Но сейчас обстоятельства не позволяют нам провести такую коронацию. А посему, я надеюсь, что вы, как представитель Китежа, сможете опустить на голову Великого князя его великокняжеский венец, - это была вилка столь явная, что Сольвейг даже не попыталась ее скрыть. Выбор Ярослава был прост: исполнить свои жреческие обязанности по сохранению веры в Великом князе, короновав его в Ирии в обход традиционному и принятому порядку, но зато именем Алатыря, либо отказать ему в этом, и не сомневаться в том, что в таком случае, он будет прилюдно коронован своей матерью, но Алатырь уже не будет иметь к этому никакого отношения. Впрочем, Сольвейг полагала, что эта проклятая религия вообще не будет иметь никакого отношения к правлению ее сына.

- У Вас нет такого позволения, Ярослав, - ледяным тоном выговаривает женщина и смотрит на сына таким взглядом, который красноречивее любого другого говорил ему, что она думает по этому поводу. С ума сошел? Неужели и впрямь думал, что она оставит его на растерзание самозванца? И что самозванец сделает с придворным жрецом прежнего правителя? Ярослав надеялся на то, что репутация и авторитет Китежа его защитят? Может быть, перед кем-то более или менее вменяемым это и было бы возможно, но самозванец не считался ни с чем. И защищая двух своих сыновей от его воли, Сольвейг уж точно не собиралась бросить третьего.

- Даже не спорь. Ты здесь не останешься. Может быть, Китежу и плевать, что с тобой будет, лишь бы ты мог поддерживать огонь веры в осажденном городе, но я не допущу, чтобы ты сгинул под гнетом недостойного во имя навязанных тебе ложных убеждений, - вновь отвечает сыну прямиком в голову Сольвейг, не особенно стесняясь в выражениях и не особенно стремясь смягчить все, что думает по этому поводу.

- Но все-таки Ваша помощь в обороне города могла бы быть неоценимой, если бы Вы могли совместно с другими жрецами украсить улицы Ирия, его стены и княжеские палаты отложенными проклятиями самого различного толка. А равно защитить от действия оных дома горожан. Я бы хотела, чтобы всю их мощь приняли на себя захватчики, когда, наконец, зайдут в город. Пусть им запомнится этот день, - она холодно и немного жутко улыбается, а затем коротко касается плеча жреца своими тонкими бледными пальцами.

- Давайте сделаем все, что должны. Мы проиграли битву, но война еще впереди.

Подпись автора